Витязь. Владимир Храбрый - Владимир Афиногенов

Дарнаба, увидев этих придворных, невольно подумал: «Сколько же каждому из них надо иметь хитрости и подлости, чтобы завоевать благосклонность великого хана не на поле брани, а на мягких дворцовых коврах?!»

В тот момент Дарнаба как-то позабыл о себе… Ведь благосклонность сильных мира сего он тоже добывал не в кровавых сечах!..

Юрта, установленная для Мамая посреди великолепного дворца, была такой же, как и во времена Ба-ту-хана: барсовая, с белым верхом, с высокой пикой, увенчанной рогами буйвола, с пятиугольным знаменем и девятью конскими хвостами, огороженная волосяным канатом на пяти золотых столбах. Перед входом в неё горели огни на сложенных из камней жертвенниках. Между огнями должны были проходить все, являющиеся на поклон к великому хану. «Огнем, - говорили шаманы, - очищаются преступные помыслы и отгоняются приносящие несчастье и болезни злые «дэвы», вьющиеся вокруг злоумышленников» .

Мамай ввел еще один ритуал, которого не было даже у внука Потрясателя Вселенной: каждый, пройдя очищение огнем, должен был обернуться и поклониться до земли, воздев руки к небу, тени великого Чингисхана. «Царь правосудный» с некоторых пор стал старательно следовать его бессмертным заветам, вот почему и нашел Дарнаба в своей юрте изречение из «Ясы» о пьянстве.

Очистительный огонь родился якобы при отделении неба от земли. От луча солнца родился и сам По-трясатель Вселенной: по преданию, он зачат был от луча, упавшего на лоно его матери. Он появился между монголами по воле голубого и вечного неба, он - символ бессмертной души всего народа.

Поклонившись тени, прибывшие гости должны потом преклонить колени уже перед Мамаем, как если бы это был внук Чингисхана - Батый.

(Мамай, как отмечают летописцы, накануне похода на Москву, в году 1380-м, «хотяаше второй Батый быти и всю Русскую землю пленити». Для того и «нача испытовати от старых историй, како царь Батый пленил Русскую землю и всеми князи владел, якоже хотел».)

Сразу по приезде Дарнабе доверительно сообщил знакомый перс следующую новость: поп христианский в Сарае старичок Иван в одной своей проповеди сравнил «царя правосудного» с Бату-ханом. А вслед за Иваном это же повторил и католический проповедник. И мусульманский мулла не остался в стороне, значит, всем попам на то было дано указание.

«Кто же так ловко наводит Мамая на подобные мысли?.. - думал Дарнаба. - Ишь, даже о тени рожденного от солнечного луча вспомнил. А не ты ли, пользуясь моим ядом и моим кинжалом, травил и резал его потомков?! Кто-то, зная мои заслуги перед Мамаем, старается оттереть меня подальше от уха великого хана. Разве иначе напомнил мне бы Мамай так зло о вреде пьянства… Интересно, кто же это?.. Надо присмотреться. А урок пойдет мне впрок: отныне, как и прежде, самым любимым моим напитком должен быть кумыс…»

Узнав от Дарнабы, что поцеловать край его халата жаждет один бывший шаман, Мамай отрицательно мотнул головой, золотая серьга в правом ухе угрожающе звякнула…

Пришлось рассказать поподробнее. Услышав о девушке несравненной красоты, которая привезена ему в подарок, Мамай поморщился: мало ли юных красавиц в его садах рвут для него спелые яблоки?! Хотя новая, конечно, не помешает, что-то он заскучал…

- Шаман, - закончил рассказ Дарнаба, - привез тебе, великий хан, голову одного из тысячников, опозоривших себя в битве на Воже. Голова принадлежит Булату, который скрывался от гнева твоей милости как последний трус в русских лесах. Каракеш ^просит дозволения бросить эту презренную голову к твоим ногам, великий хан.

- Дозволяю, - буркнул Мамай.

А женщина Зухра, наряжая Акку в прелестные одежды, купленные Музаффаром на деньги Каракеша, думала иначе: что значат головы поверженных, когда миром правит красота?!

Так думала Зухра[63], протягивая девушке белые атласные шаровары с золотым поясом и золотой застежкой, в которую был врезан мелкий жемчуг. Зухра застегнула пояс на чистом, как лесной снег, девственном животе Акку, подняла глаза на девушку и увидела в васильковых глазах её слезы.

- Ну что ты, милая! Не ты первая, не ты последняя. Я ведь тоже не сразу женой Музаффара стала: с четырнадцати лет по гаремам. Да Создатель милостив - сейчас живем с мужем душа в душу. Он у меня умный… Купил, и живем.

Акку заплакала еще пуще. Вспомнились ей Священная Ель, край белого снега и вечнозеленые травы вокруг озер, вспомнились только с виду суровый дедушка Пам и милый дядюшка Стефан, который научил её истинной вере. А здесь хоть и хорошо с ней обращаются, но вот одевают в порты, как мужчину. Видела она, что в этом городе все: и мужчины, и женщины одеты одинаково. А ведь дядюшка Стефан читал ей из Писания: «Мужем не достоить в женских портех ходити, ни женам в мужних».

- Не плачь, моя джаночка[64]. Как нельзя вернуть пущенную стрелу, так и тебе свою свободу. Но ты еще будешь счастливой, - утешала девушку Зухра. - Ты сама скоро поймешь, что твое счастье и богатство - твоя красота: вот какие крепенькие твои груди, как самые лучшие плоды персика… Когда меня впервые взяли в гарем, у меня были такие же… А теперь я своими могу выкормить и верблюжонка, да не дал Всевышний нам с Музаффаром детей… Ты будешь жить в царских покоях. Не плачь.

Служанка из русских принесла из тончайшего шелка белую рубашку и шитый серебряной вязью по краям синий кафтан, запахнутый на груди алмазной застежкой в виде головы дикого буйвола, любимого животного Мамая…

В золотые волосы Акку вплели тонкие жемчужные нити, ножки обули в мягкие сафьяновые туфельки на высоком каблучке.

- Настя, да посмотри ты на нашу куколку, погладь и пощупай - не из китайского ли она фарфора? - обратилась Зухра к служанке. - Золото ты наше, - легонько приобняла она Акку, - ив какие же руки мы отдаем тебя, милое дитятко…

Вполне искренние слезы покатились из глаз женщины, не имевшей никогда детей.

- Замолчи, - прикрикнул на неё Каракеш, тоже принарядившийся по случаю приема у хана Мамая, получивший наставления от Дарнабы, как кланяться, как падать ниц, какой сапог лизать «царю правосудному» и куда бросать отрубленную голову бывшего тысячника.

Он оглядел с ног до головы Акку, словно скаковую лошадку, только в зубы не заглядывал, ибо при улыбке и так была видна их жемчужная чистота, и, от удовольствия кряхтя, обратился к Зухре:

- Если верно ты определила, что этот цветок нетронутый, дам в два раза больше, - Каракеш вложил в руку Зухре кожаный мешочек с золотыми дирхемами, - ну, а если его уже тронули заморозки, ты, женщина, пожалеешь, что появилась на свет.

- Будь спокоен, Каракеш, этот цветок не только не трогали, но даже и не дышали над ним… - Зухра захихикала, будто вовсе и не было минуту назад слез, и, подмигнув служанке, пошла прятать мешочек в потайное место, о котором не знал даже муж…

С базарной площади, где шамана ожидал меняла-перс, уже присмотревший для Акку богато убранную кибитку, выехали сразу, как только с крыши велико-ханского дворца пропели серебряные трубы. Это означало, что через час примерно у Мамая начнется прием. И хотя до дворца было рукой подать, следовало спешить, чтобы занять очередь.

По дороге Музаффар сообщил Каракешу, что придется сегодня подождать, потому что два дня назад из Рязани прибыли послы, и их Мамай примет первыми. Послы привезли много даров и грамоту, в которой их князь Олег Иванович присягает на союз с «царем правосудным» в борьбе против Москвы.

«Ну, меняла, ну, пройдоха! - подумал Каракеш. - И по всему видать, имеет верные сведения. Помнится, говорил мне мурза Карахан, что московский князь с рязанским находятся в розмирье и живут сейчас друг с другом, как тарпан[65] и гадюка».

А сведения эти были получены Музаффаром от Дарнабы, с которым купец на протяжении многих лет состоял в деловых отношениях.

Говоря о рязанских послах, Дарнаба кипел злобой от того, что они обратились не к нему, знающему тайны придворной сарайской жизни, а к битакчи Батыру. Тот - простак - только и взял в подарок какую-то золотую безделушку для своей жены, а выложил все, что касается устройства Мамаева двора. Неслыханная щедрость! Да за такие сведения Дарнабе приезжие гости отваливали порядочный куш. Еще бы: пожадничаешь, так лишишься головы - стоит только, к примеру, прикоснуться к волосяному канату на пяти столбах или наступить на порог дворцовой юрты, не говоря уже о том, чтобы не поклониться тени великого Чингисхана. А если вдруг Мамай велит выпить кобылье или верблюжье молоко, попробуй пролить на землю хоть каплю!.. Правда, нравы дворца, по сравнению с предшественниками «царя правосудного», стали вольнее, но в последнее время «узел» Мамай решил крепко затянуть.

Зная о честности битакчи, Музаффар был удивлен, когда увидел, как два тургауда выволокли из дворца окровавленного человека. Кто-то рядом шепнул: «Обычай нарушил». Человек зло сверкал одним глазом (другой совсем заплыл), не давался дюжим тургаудам, трещала одежда на плечах и спине, а когда его бросили на повозку, плюнул на дворцовую площадь. Гремя деревянными колесами по камням, повозка скрылась в направлении ханской темницы.