История нравов России - Виталий Поликарпов

Пьянству предавались и купцы–миллионеры и в XVIII, и в XIX столетии, причем оно сопровождалось непомерным мотовством. М. Пыляев в «Старом Петербурге» приводит в качестве яркого примера жизнь Саввы Яковлева, проматывавшего более миллиона рублей в год (речь идет о середине прошлого века). Жизнь его — самое непробудное пьянство, никто не мог перещеголять его в этом деле. Дома на столе у него стоял «серебряный гроб» — кубок, сделанный из серебра в виде гроба; в него вмещалась бутылка шампанского. В конце каждой попойки Савва кричал хриплым голосом: «Гроб!!!»; тогда слуги вносили ящик с шампанским и «серебряный гроб», один из слуг приносил также пистолет, заряженный пулей. Затем дворецкий произносил имя одного из гостей, тот должен был подойти к хозяину, который поднимал пистолет над его головой, выпить до дна и, поцеловав Савву, отправляться домой. После угощения таким образом всех гостей хозяин осушал кубок и засыпал на своем раздвижном стуле. В конце концов дело кончилось самоубийством: осушив кубок до дна, Яковлев повернул дуло пистолета себе в рот и выстрелил (220, 335–336).

В 40‑х годах прошлого века в Петербурге проживал иногородний купец–миллионер Н-в, сколотивший свое состояние на золотопромышленном деле. Приведем красочное описание поистине барского гостеприимства этого мультимиллионера, данное М. Пыляевым в его книге «Замечательные чудаки и оригиналы»: «Дом его по изобилию всего просто поражал посетителя. Балы его напоминали нечто сказочное: еще далеко до его дома виден был свет от его палат, а у подъезда стояла целая праздничная иллюминация. Сам хозяин встречал гостей в передней и подносил каждой из дам по роскошному букету из камелий или других редких цветов. Все комнаты этого богача убирались и уставлялись цветами и деревьями, несмотря на зимнее время; здесь были в цвету буль–донеж, сирень, акация, розы и другие цветы не по времени. Освещение в комнатах было тоже поразительное: всюду горели карельские лампы в таком количестве, что температура в комнатах была чисто тропическая. Аромат в комнатах был тоже редкий, точно на какой–нибудь парфюмерной фабрике, и для того, чтобы запах держался долго, на шкафах и под диванами, всюду лежали благовонные товары: мыла, саше, пудра и т. д. На одно куренье комнат у него выходило духов за вечер около полпуда. Мало того, что комнаты его представляли нечто вроде тропических садов, но вдобавок сады эти были оживлены пернатыми: здесь с куста на куст порхали ручные птицы, которые садились на плечи дам и пели громкогласные свои песни. Возле зала была устроена большая уборная для прекрасного пола. В ней все высокие стены были зеркальные, кругом стояли столы, на которых лежало все, чего душе было угодно — и перчатки, и башмаки, духи, помада, мыло, фиксатуар, шпильки в коробках, булавки, различные щетки, губки, и все это дамы брали у него даром. Но единственно, что было невыносимо в этих апартаментах — это духота; последняя происходила от ламп, которые своим светом превращали ночь в день; этому, впрочем, хозяин очень радовался — гостям ужасно хотелось пить. И амфитрион только и делал, что ходил по комнатам и кричал официантам:

принеси гостям напиться. Но напиться воды здесь было нельзя. Хозяин говорил, что у нас воды и в заводе нет, а шампанского сколько угодно. Дамам, впрочем, было разрешено подавать ананасное прохладительное… Мебель в его кабинете представляла ценность… немалую: что ни вещь, то золотая или серебряная, сигары гостям предлагались лучшие гаванские и величиной чуть ли не в пол–аршина; дорогая мадера, так называемая тогда ягодная, остиндская, в больших графинах стояла на столе. В углу помещался накрытый стол с разными закусками, салфеточной икрой, балыками и другими деликатесами» (219, 48–49). Он не смог растратить всего своего состояния и после нескольких лет жизни в столице уехал умирать к себе на родину.

Следует отметить, что положительное влияние на купеческие нравы в николаевское время оказывали главные торговые деятели нижегородской ярмарки — этого всероссийского торжища, — которыми были крепостные крестьяне. Тогда существовал закон, запрещающий предоставлять кредит крепостному в сумме свыше пяти рублей, и поэтому с этими, по выражению А. де Кюстина, «рабами–миллионерами», «банкирами–крепостными» сделки на огромные суммы заключаются на слово. «Не забывайте, что те, кому принадлежат рабы–миллионеры, могут в любой день и час, — пишет А. де Кюстин, — отобрать у последних их состояние. Правда, такие акты произвола редки, но они возможны. В то же время никто не помнит, чтобы крестьянин обманул доверие имеющего с ним торговые дела купца. Так в каждом обществе прогресс народных нравов исправляет недостатки общественных учреждений» (144, 289). Во всяком случае, лучшие представители российского купечества 1‑й и 2‑й гильдии и заводчики — Демидовы, Щукины, Третьяковы, Морозовы, Путиловы, Гучковы и др. — отказались от мелкоторгового российского принципа «не обманешь — не продашь». Но для этого нужны были образование и усвоение представителями купеческого сословия минимума культуры, а также отказ от грубых нравов.

Именно в пореформенной Российской империи и начался довольно интенсивно процесс основательного окультуривания купечества. Писатель П. Д.Боборыкин в «Письмах о Москве» так описывает данный процесс: «До шестидесятых годов нашего века читающая, мыслящая и художественно–творящая Москва была исключительно господская, барская… В последние двадцать лет, с начала шестидесятых годов, бытовой мир Замоскворечья и Рогожской тронулся: детей стали учить; молодые купцы попадали не только в коммерческую академию, но и в университет, дочери заговорили по–английски и заиграли ноктюрны Шопена. Тяжелые, тупые самодуры переродились в дельцов, сознававших свою материальную силу уже на другой манер… Тягаться с некоторыми коммерсантами, поднявшимися уже до барского тона и привычек, нет возможности… А миллионер–промышленник, банкир и хозяин амбара не только занимают. общественные места, пробираются в директора, в гласные, в представители разных частных учреждений, в председатели благотворительных обществ; они начинают поддерживать своими деньгами умственные и художественные интересы, заводят галереи, покупают дорогие произведения искусства для своих кабинетов и салонов, учреждают стипендии, делаются покровителями разных школ, ученых обществ, экспедиций, живописцев и поэтов, актеров и писателей» (24).

Здесь писателем схвачен исторический этап смены господства аристократии владычеством буржуазии не только в сфере экономики, но и на арене общественной жизни. В Западной Европе аналогичная ситуация характерна для эпохи Возрождения, когда будущие купцы получали хорошее коммерческое образование, а некоторые из них обращались к «высшему» образованию и штудировали право, например, в Болонс–ком университете. Можно сказать, что обучение коммерции порой сочеталось у купца с приобщением к подлинной культуре. Во Флоренции Медичи никто не удивлялся тому, что купцы являются друзьями гуманистов, что некоторые из них сами прекрасные латинисты, что они хорошо пишут и любят писать, что они знают от корки до корки «Божественную комедию» великого Данте, пользуясь в своих письмах реминисценциями из нее, что они создали успех «Ста новеллам» Боккаччо, что они полюбили изысканное сочинение Альберти «О семье», что они ведут борьбу за новое искусство, за Брунеллески против средневекового Гиберти. В связи с этим Ф. Бродель подчеркивает: «Купцы несут на своих плечах значительную долю той новой цивилизации, представление о которой вызывает у нас слово «Возрождение». Но то было также и заслугой денег: одна привилегия привлекала другие. Говоря о Риме, Рихард Эренберг утверждал, что там, где живут банкиры, обитают и художники. Не будем представлять себе купеческую Европу в соответствии с этой моделью. Но практическое и техническое обучение становилось необходимым повсюду» (33, 406). Подобного рода процесс обозначился в императорской России через три с половиной столетия.

Теперь «аристократия» капитала начинает искать свои родовые корни, приобретает недвижимость и возводит роскошные особняки, оказывает влияние на художественную жизнь России. Не случайно, что в кружке, покровителем которого выступал крупный промышленник Мамонтов, зародилось национально–романтическое направление модерна, вылившееся затем в так называемый неорусский стиль. Свойственный модерну принцип стилизации стал распространяться в различных жанрах русской художественной культуры — в прикладном искусстве, книжной графике, мебели, театральной декорации, декоративном панно, в архитектуре и пр. Первым в России его стал использовать В. М.Васнецов в своих фресках, картинах–панно на сказочные и былинные сюжеты, в знаменитых декорациях к «Снегурочке», в не менее знаменитой абрамцевской церквушке, росписях Исторического музея, архитектурных проектах. «В русле этих исканий, — пишет Е. И.Кириченко, — входят мебель, книжная графика и вышивка Е. Д.Поленовой, керамика Врубеля, изделия столярной и керамической мастерских того же Абрамцева, работы К. А.Коровина для Всероссийской выставки в Нижнем Новгороде» (118, 331). Художники Мамонтовского кружка стимулировали развитие модерна в России, способствовали изменению характера архитектуры, зодчество начинает теперь выразительно воплощать своеобразие русского этического идеала, богатырско–эпический строй вызывает эмоциональное звучание построек неорусского стиля.