Новый Мир ( № 11 2007) - Новый Мир Новый Мир

“Хочу, чтоб всюду плавала свободная ладья, и Господа и Дьявола хочу прославить я”.

Будучи добросовестной посредственностью, Брюсов выразил этот соблазн с завидным простодушием. Дьявол, купивший душу у куда более даровитого Багрицкого, обретает вполне осязаемые черты: “Их нежные кости сосала грязь. Над ними захлопывались рвы. И подпись на приговоре вилась струей из простреленной головы…” Далее последовало несколько поколений рядовых советских стихотворцев, которые вполне “разучились нищим подавать” и не краснея писали про Пушкина: “Мы царю России возвратили пулю, что послал в тебя Дантес!” Сегодня, однако, эта струя в поэзии представляет собой только исторический интерес, да и то весьма небольшой (за исключением Багрицкого — но о нем разговор особый).

Умолчим о счетах за новый фрак: среди дворянской молодежи пушкинских времен, как известно, считалось невыносимым бесчестьем не уплатить карточного долга, а с портными поступали куда менее гуманно. Оставим в покое и напряженные, почти враждебные взаимоотношения между поэзией и церковью, двумя сущностями, которые, откровенно говоря, не испытывают друг в друге особой нужды (см. “Гавриилиаду” или “Сказку о попе и работнике его Балде”). Не секрет, однако, что, не призывая к прямой уголовщине, Александр Сергеевич (и не он один) не без воодушевления отражал в своем творчестве всевозможные разновидности антиобщественного поведения. Чего стоит его ода никчемному тунеядцу, за один ужин у Talon спускающему годовой оброк нескольких крепостных семейств!

“Пред ним roast-beef окровавленный, и трюфли, роскошь юных лет… И Страсбурга пирог нетленный меж сыром лимбургским живым и ананасом золотым”.

А воспевание бродяг цыганского племени, живущих конокрадством и бренчанием на гитаре? А бесконечные любовные стишки чужим женам? А отношение к “толпе”? “Подите прочь — какое дело поэту мирному до вас!” А “Египетские ночи”? Мыслимо ли, чтобы светский щеголь, юный поэт и заслуженный полководец отдавали свои бесценные жизни за ночь любви с венценосной шлюхой?

Предполагаю, что слово “выше” наш поэт все-таки употребил в полемическом задоре и не случайно сразу же оговорился. На поэтов, несомненно, распространяются те же требования к чести и порядочности, что и на вакуумных сварщиков или школьных учителей. Не зря же создан пушкинский Сальери, которого совершённый смертный грех явно убивает и как человека, и как композитора.

В то же время художник неспроста отличается повышенным любопытством. Он — авантюрист, он склонен испытывать свою земную участь на изгиб, при этом неизбежно совершая ошибки и поддаваясь соблазнам — как и любой его ровесник, только, может быть, чаще. На ошибках не только учатся: без них невозможно увидеть гармонию, штуку далеко не столь однозначную, как нам бы хотелось. (Помните несчастного самоубийцу, инженера Кириллова, который уверял, что “всё” в мире хорошо?) Однако для человека, наделенного любовью к миру и целомудрием, грех — источник страдания, которое, к великому прискорбию нашему, тоже входит в гармонию в качестве неотъемлемой части. За преступлением следует наказание, за хмелем — похмелье.

“— Ну а действительно-то гениальные, — нахмурясь, спросил Разумихин, — вот те-то, которым резать-то право дано, те так уж и должны не страдать совсем, даже за кровь пролитую?

— Зачем тут слово: должны? Тут нет ни позволения, ни запрещения. Пусть страдает, если жаль жертву... Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца. Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть, — прибавил он вдруг задумчиво, даже не в тон разговора”.

А что же сама поэзия? Может ли стихотворец, ежедневно ходя на службу, скажем, в банк, призывать своего читателя к нарушению правил морали и кодекса административных правонарушений?

Кто его знает! Но ни одного человеконенавистника среди великих поэтов, во всяком случае, не числится.

Я думаю, поэзия и впрямь может быть выше сиюминутных нравственных установлений общества или по крайней мере быть совершенно иным делом. Не надо расстреливать несчастных по темницам, не надо просить милостыни у тени. Но выше любви поэзия быть не может. “Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто”.

На дружеской ноге

Мисурин Антон — блоггер “Живого журнала”. Мы заинтересовались его поэтическим творчеством и получили согласие на публикацию (см. другие его стихи: http://m_i_su.livejournal.com ). Судя по userinfo, г-н Мисурин родился 14 января 1966 года и закончил МГУ. Его interests включают в себя многие имена и сущности, как то: Александра Еременко, Льва Толстого, Пушкина, зубной порошок, поэзию, шашки, грецкие орехи и т. д.

                        Кошмар

В глуши херсонской сон ему

Приснился: он в столичном мире

И к Государю самому

Спешит в полковничьем мундире.

Лихач слегка навеселе.

Адмиралтейство. Арка Штаба.

У Самодержца на столе

Фет с предисловием Бухштаба.

                        Басня

В лесу, где правил Волк-мерзавец —

Да с незапамятных времен, —

В своей постели умер заяц,

Своею смертью умер он.

“Своею смертью? Погляди ты,

Какой обыденный финал!..” —

“Отец Андрона и Никиты

И не такое сочинял”.

                        Ялта

Как скучно летом в душной Ялте:

Толпа матросов пиво пьет,

В ужасном грохоте и гвалте

Причаливает пароход.

Как много пошлых сантиментов,

Нелепых жестов, слов пустых...

Он презирает пациентов,

Но бескорыстно лечит их.

Он лечит насморк, лечит триппер,

Но лишь тогда и счастлив он,

Когда письмо от Ольги Книппер

Ему вручает почтальон.

                        Осенние листья

                                                Их тени благовонны...

                                                                        А. С. П.

Вас, облетавших с черных сучьев,

Воспел когда-то Федор Тютчев,

Но вы не канули во тьму.

Воображаю вас, живущих

Во благовонных райских кущах

И кланяющихся ему.

                        Рим

Прозрачный воздух чист и нежен,

Непостижимо ясный свет.

С ним Петербург и даже Нежин

Не в силах сходствовать — о нет!..

Но всё же эти макарон и —

Ничто в сравнении с лапшой.

И тезку на родимом троне

Благословил он всей душой.

                        Эмигрант

Сижу в кафе на Монпарнасе

И пью игристое бордо.

И о моем последнем часе

Поет Полина Виардо.

Вот так же воздух был сиренев

У Врубеля на полотне.

Иван Сергеевич Тургенев,

Молите Бога обо мне!

                        Коктебель

Цикады пели до рассвета,

Не нарушая тишины,

В которой даже Мариэтта

Могла бы — как ни странно это —

Услышать слабый плеск волны.

Волна черна была, как вакса.

И раздавался голосок:

— Прими же из сандалий Макса

Пересыпаемый песок.

                        Польская идиллия, 1889

Коляска прикатила в Гродно.

Надменный пан, одетый модно,

Сошел, показывая хлыст

Жидам, спешащим в синагогу.

А во дворе через дорогу

Компания играла в вист.

С балкона улыбалась пани.