Охота на охотников - Валерий Поволяев

- Вот это и есть негодяй! - Майя вновь звонко чмокнула Каукалова в щеку, повторила звучно, с удовольствием, вкладывая в простое слово греховный смысл: - Подлец!

Каукалов довольно рассмеялся. Майя ему нравилась. Но, надо заметить, Катя нравилась тоже. Катя хоть и походила на Майю внешне, но характер имела совсем иной. У Майи, в её колючих выражениях, в неумении или нежелании стесняться, в угловатости, которую она обрела, похоже, специально особенно это проступало, когда она хотела подчеркнуть собственную независимость, - слишком часто появлялось что-то мужское, грубое, а Катя была этого лишена напрочь. Катя была женщиной до мозга костей, не допускала резких выражений и хлестких выпадов.

Вот и сейчас она со скрытым недоумением посмотрела на свою подругу, потом перевернулась на спину, глянула вверх, где сквозь переплетенные тростниковые стебли просвечивало обесцвеченное небо.

- Загорать прямо в этом шатре можно, - сказала она, - не выползая на песок.

- А купаться? А ловить крабов? А рвать кораллы? - Аронов пристроился на лежаке рядом с Катей, обнял её, и Каукалов неожиданно позавидовал напарнику: ему тоже захотелось обнять Катю.

Наверное, он промахнулся, выбрав Майю.

- Ну, чего задумался? - толкнула его в бок Майя. Она требовала движения, игры. Каукалов в ответ лишь вяло приподнял руку и так же вяло опустил её.

Говорят, в некоторых семьях мужики обязательно заводят себе любовниц, чтобы перебить ощущение однообразности, которое оставляет общение с женой ведь одно и то же блюдо, которое подают на завтрак, обед и ужин каждую неделю, каждый месяц, каждый год, сведет с ума кого угодно, даже самого терпеливого человека... Тут не только от жены убежишь. Поэтому, чтобы жена осталась целой, чтобы муж не выгнал её, совсем опостылевшую, до изжоги, до крика обрыдшую, из дома, обязательно нужна любовница.

Любовь втроем - это не нарушение нравственных норм, как кто-то считает, это обыкновенный медицинский рецепт. Только семья будет прочнее, а мужчина здоровее. Вот и ему, чтобы Майя не надоела, надо переспать с Катей.

А как быть с Илюшкой?

Илюшка - не в счет, его мнением Каукалов интересоваться не собирается... Впрочем, можно сделать ченч - Илюшка переспит с Майей, и тогда они будут квиты. И вообще станут жить одной дружной семьей.

Он потрепал Майю за щеку:

- Негодяй, говоришь?

- Негодяй!

Каукалов загадочно улыбнулся.

Ночью, когда Майя спала, он тихо выскользнул за дверь. Около фонарей крутилась мошкара, ночные бабочки, какие-то странные кусачие костяные мухи, редкие деревья, украшавшие территорию отеля "Жасмин", нервно, будто в сильном оглушении, трясли листвой от пронзительного треска цикад, яркие, зазывно переливающиеся звезды плыли совсем низко над землей. Будто в горах. Показалось, что звезды здешние не похожи на те, что украшают небо России.

Почувствовав добычу, на него налетело десятка полтора костяных мух, он ощутил боль на шее, на щеке, два укуса пришлись на лоб, одна муха цапнула его даже в ухо, Каукалов звучно хлопнул ладонью по шее и, словно бы подстегнутый этим хлопком, в одном прыжке одолел каменную верандочку, разделявшую двери двух номеров.

К дверям были прибиты тяжелые литые кольца со стертым орнаментом, Каукалов приподнял кольцо на двери ароновского номера, тихонько стукнул в деревянную обшивку. Потом стукнул ещё раз.

Послышался встревоженный Илюшкин шепот:

- Кто там?

- Успокойся, это я, - сказал Каукалов. - Я.

- А-а, - с облегчением произнес Аронов, открыл дверь. Каукалов, отстранив приятеля, шагнул в проволглую прохладу комнаты, в которой погромыхивал кондиционер, ловко обошел стоявший посреди стул, на котором висели Илюшкины джинсы, и сел на кровать со стороны Кати.

- Ты чего, ты чего? - забормотал Аронов удивленно.

- Ничего, - как ни в чем не бывало ответил Каукалов. - Я пришел к Кате, и только. Больше ничего.

- А я? - растерялся Илюшка. - Как же я? А?

- А ты - спи, - спокойно велел Каукалов.

- Нет, как же я? - не унимался Илюшка.

- Ты можешь сходить к Майе, и мы отныне будем жить вчетвером.

- О-о-о, - неожиданно плаксиво заныл Илюшка, плюхнулся в темноте на стул и, схватившись руками за голову, стал раскачиваться из стороны в сторону.

- Не ной! - приказал Каукалов. - Чего разнылся? Также лучше будет... Ду-рак!

- О-о-о! - Аронов никак не мог уняться, раскачивался на стуле, словно помешанный, скрипел зубами, стонал, ныл.

- Не ной! - вновь прикрикнул на него Каукалов и, сбросив с себя шорты, нырнул под одеяло.

Катя не сопротивлялась - она все восприняла, как должное.

Через двадцать минут Каукалов ушел к себе. На напарника он даже не взглянул. Тот продолжал сидеть на стуле, уронив руки, словно парализованный, уставившись неподвижными глазами в одну точку, видимую в темноте лишь ему одному.

Отдых в Хургаде продолжался.

У Левченко был приятель, который зарабатывал деньги тем, что перегонял машины из Европы в Калининград, и дальше - в Литву, в Россию. Иногда это были машины, купленные кем-то в Германии или в Австрии, иногда он покупал их сам - по дешевке, совсем за пустячные суммы на городских распродажах, подбирал себе подходящий лимузин, к заплаченным крохам приплюсовывал стоимость бензина, сверху набрасывал ещё кое-что из дорожных расходов, минусовал собственную оборотистость, умение выйти сухим из любой пиковой ситуации, поскольку спокойно было только в Германии и Австрии, а в Польше, Белоруссии, Литве и России дороги горели, как в войну, там старались грабить все, что только перемещалось в пространстве, - и в Москве получал навар до тысячи процентов.

Если он платил в Германии за машину шестьсот долларов, то в Москве получал за неё шесть тысяч, если платил семьсот, то московскому клиенту лимузин обходился уже в семь с половиной - восемь тысяч "зеленых".

Вот такой выгодный бизнес был у приятеля Левченко. Субботним утром Левченко поехал к Косте Розову. Тот находился дома, сидел за столом и завтракал омлетом, зажаренным с помидорами, краем глаза косил в экран японского телевизора "Сони" ("Имейте в виду, ребята, - говорил он друзьям, - ящик у меня - не корейский, не китайский, не малазийский, а чистый японский, "Соня" называется, и краски у него такие, что ни в сказке сказать, ни пером описать"), наблюдая за перипетиями какого-то мутного фильма про любовь мальчика к приблудной собаке. Смотрел лишь для того, чтобы что-то смотреть.

- М-м-м! - обрадованным мычанием приветствовал он приятеля и ткнул пальцем в стул.

Левченко сел.

- Моментумхо? - спросил Розов полным, набитым едой по самые ноздри ртом, что означало: "Омлета хочешь?"

Левченко от завтрака великодушно отказался. Спросил лишь:

- Давно из Европы?

- Мамунчраэ, - ответил приятель, что в переводе на русский означало: "Позавчера приехал".

- Молодец! - одобрительно отозвался Левченко. - Хорошо, что хоть иногда дома ночуешь. Давай доедай быстрее! Страна зовет! Нам надо с тобой одно доброе дело сделать.

- Мамалмасемондро, - Костя продолжал увлеченно расправляться с омлетом. Фраза его на русский язык переводилась следующим образом: "Видал я в гробу все добрые дела!"

- Ну ты и даешь! - огорченно воскликнул Левченко, и лицо у него сделалось грустным.

- Мемана? - спросил Розов, что означало: "А чего надо?"

- Да напарника своего, деда Егорова, я в Литве, в больнице оставил, сказал Левченко. Про свои собственные злоключения он распространяться пока не стал.

- Мецемомино? - Розов вскинул брови и засунул в рот очередной ломоть омлета - большой, сочный, с разварившимся помидором. Костя был непревзойденным мастером по части вкусно приготовить и также вкусно поесть. - Мецемомино? - повторил Костя свой вопрос. В переводе на русский язык это означало: "Что с ним случилось?"

- Ничего особенного. В дороге прихватило пузо. Острый приступ аппендицита. Ни с того ни с сего. Скрутило так, что пришлось оставить его в Литве, в сельской больнице. А сейчас за ним надо срочно ехать... Иначе литовцы вышвырнут его за порог. Либо сделают с ним что-нибудь нехорошее, сказал Левченко.

- Мимачма! - с воодушевлением произнес Костя, что переводилось: "Это точно!"

- В общем, поднимайся! - заявил Левченко безапелляционно. - Если сейчас мы не поедем за Егоровым, его загребут, как бывшего представителя социалистического лагеря.

- Мимачма! - повторил Костя, по-лошадиному покивал головой, заглатывая крупный кусок омлета и помогая себе пальцами, промокнул губы старым замызганным полотенцем для посуды, встал из-за стола. - Поехали!

Через десять минут они уже находились в дороге.

Костя Розов относился к той категории людей, которых не надо развлекать: он сам кого хочешь развлечет. А уж себя - тем более. Это у него было заложено в крови.

По дороге он много говорил, а Левченко молчал - чувствовал себя не то чтобы бесконечно уставшим, скорее, постаревшим, внутри у него все тихо ныло, сочилось сыростью, простудно гудела голова, в костях затаилась боль. Ему не хотелось поддерживать разговор, не было сил.