1903 - Эш, или Анархия - Герман Брох

Непостижимо, его же не было здесь всего лишь шесть дней. Время больше не существовало, неопределенным был дом, открывший ему свои двери, неопределенное пространство в расплывчатой дали. Эш стоял у двери, видя через нее матушку Хентьен. Она возвышалась за стойкой. Над зеркалом в небольшой чаше горел огонек, в воздухе царила тишина, в мрачноватом помещении не было ни одного посетителя. Ничего не произошло. Почему он сюда пришел? Ничего не произошло; матушка Хентьен осталась за стойкой, наконец в привычно безразличной манере она выдавила: "Добрый день". При этом она робко оглянулась по сторонам. В его груди закипела ярость, на какое-то мгновение он поставил себя в тупик вопросом, почему он принял решение в пользу этой женщины? Он тоже ответил ей кратко: "Добрый день", потому что если он мирился каким-либо образом с ее гордой холодностью, а также знал, что ему не удалось отплатить ей той же монетой, то это приводило его в ярость; тот, кто несет в душе решение о безусловной любви, в любом случае имеет право на то, чтобы рассчитаться, он добавил: "Спасибо за твое письмо". С возмущенным видом она огляделась в пустой забегаловке: "А если бы вас кто-нибудь услышал?", и Эш, разозленный до предела, выдал предельно отчетливо и громко:

"А если бы и так… оставь ты наконец свою глупую скрытность!", сделал это он без какого-либо умысла, забегаловка все равно была пуста, и он сам не знал, почему он здесь сидит. Матушка Хентьен возмущенно замолчала, принявшись ощупывать свою прическу, После его отъезда она сильно жалела, что их отношения зашли так далеко, а после отправки того необдуманного письма в Мангейм ее охватила настоящая паника; она была бы признательна Эшу, если бы он не вспоминал об этом письме. Сейчас же, когда он с невозмутимо безжалостным лицом открыто напомнил ей о нем, она снова ощутила себя зажатой в железные тиски и беззащитной. Эш сказал: "Я могу и уйти", теперь она, конечно же, вышла бы из-за стойки, не зайди как раз в эту минуту первые посетители. Так что на какое-то мгновение они остались стоять на прежних местах, не говоря ни слова; затем матушка Хентьен пренебрежительным тоном, свидетельствующим, что делает она это лишь для того, чтобы положить конец этой сцене, прошептала: "Ты придешь сегодня ночью". Эш ничего не ответил, он расположился с бокалом вина за одним из столиков. Он чувствовал себя осиротевшим. Его вчерашний расчет, который был таким однозначным, стал ему совершенно непонятным: почему из-за Илоны необходимо принять решение в пользу этой женщины? В забегаловке он по-прежнему чувствовал себя чужим; его больше ничего не касалось, он был слишком далек от всего этого. Что еще ему нужно в этом Кельне? Ему давно уже надо быть в Америке. Но тут его взгляд упал на портрет господина Хентьена, висевший там, наверху, над регалиями свободы, и ему показалось, что к нему внезапно вернулась память; он попросил дать ему бумагу и чернила и написал красивым бухгалтерским почерком:

Сообщение!

Довожу до сведения достопочтимого полицайпрезидиума, что господин Эдуард фон Бертранд, проживающий в Баденвайлере, председатель наблюдательного совета АО "Среднерейнское пароходство" в Мангейме, состоит, к сожалению, в безнравственных отношениях с лицами мужского пола, и я готов подтвердить сии сведения как свидетель.

Намереваясь поставить свою подпись, он задумался, поскольку вначале хотел написать: "За глубоко скорбящего родственника покойного", и хотя фраза эта чуть не вызвала у него смех, по телу поползли мурашки. Но наконец он поставил свою фамилию и указал адрес, аккуратно сложив, он спрятал написанное в бумажник. "Казнь откладывается до завтра", — сообщил он себе. В бумажнике на глаза попалась открытка из Баденвайлера. Он задумался, стоит ли отдавать ее матушке Хентьен уже сегодня ночью. На душе от одиночества скребли кошки. Но тут его взору предстала ниша в своей будоражащей и болезненной интимной готовности, и, проходя мимо стойки, хриплым голосом он пролепетал: "До встречи", Она неподвижно сидела на стуле и, казалось, ничего не слышала, так что он, испытав прилив новой ярости, вернулся и, не обращая внимания на окружающих, громко произнес: "Будет очень любезно с твоей стороны снять фотографию, вон ту, которая наверху", Она по-прежнему не шевелилась, и он с грохотом хлопнул за собой дверью.

Когда он пришел попозже и попытался открыть дверь, то обнаружил, что она заперта изнутри. Не считаясь с тем, что его может услышать служанка, он позвонил, а когда внутри не обнаружилось никакого шевеления, он поднял шум.

Это помогло: послышались шаги; он почти надеялся, что это маленькая служанка, которой можно было сказать, что он что-то забыл в зале, к тому же малышке будет не так просто от него отделаться, и это было бы хорошим уроком для матушки Хентьен. Но появилась вовсе не маленькая служанка, а госпожа Хентьен собственной персоной; она была одета и плакала. Все это еще больше разозлило его. Они молча поднялись наверх, и там, не долго думая, он повалил ее на кровать. Когда она оказалась под ним и ее поцелуи стали нежными, он суровым тоном спросил: "Фотография на старом месте?" Вначале она не поняла, о чем речь, а когда до нее дошло, то она никак не могла взять в толк:

"Фотография… да, фотография, почему? Не нравится тебе?" Он, озадаченный ее непониманием, ответил: "Нет, она мне не нравится… мне вообще многое не нравится", Она послушно и спокойно сказала: "Если она тебе не нравится, то я могу повесить ее куда-нибудь в другое место". Она была так неописуемо глупа, что это можно было, наверное, исправить, поколотив ее, Эш взял себя в руки:

"Место фотографии в печке". "В печке?" "Да, в печке. А если ты и дальше будешь такой дурой, то я сожгу всю твою конуру", Она испуганно отпрянула, довольный реакцией, он сказал: "Это же было бы кстати; ты все равно терпеть не можешь свою забегаловку". Ответа не последовало, и если даже она вообще ни о чем не думала, что не исключено, а просто видела перед собой языки пламени, лизавшие крышу ее дома, все равно казалось, что она что-то хочет утаить. Он не отставал: "Почему ты молчишь?!" Резкий тон привел к тому, что она вообще оцепенела. Это что же, нет никакой возможности заставить эту бабу сбросить наконец свою маску? Эш поднялся и с угрожающим видом стал у выхода из ниши, словно намереваясь перекрыть ей путь к бегству. Нужно назвать вещи своими именами, в противном случае с этим куском мяса справиться невозможно, Но он, запинаясь, сподобился хриплым голосом просто спросить: "Почему ты вышла за него замуж?", этот вопрос поднял в его душе столько дикого и безнадежного, что его мысли умчались к Эрне. Он оставил ее, хотя возле нее его ничего не мучило и было совершенно неважно, какие представления о фаллосе торчат у нее в голове, ему было все равно, есть ли у Эрны дети или же она предохраняется всякими штучками. Он боялся ответа, не хотел ничего слышать и все же заорал: "Ну, так что же?" Госпожа Хентьен, боясь очень уж сильно открыться, а может, из-за страха потерять тот ореол, благодаря которому, как она полагала, ее любят, собралась с силами для ответа: "Прошло уже так много лет… это ведь должно быть тебе безразлично". Нижняя челюстью у Эша опустилась, придав лицу лошадиный оскал. "Безразлично должно мне это быть… мне это должно быть безразлично… — голос его срывался на крик: — Да, мне это уже безразлично… плевать я на это хотел!" Значит, так она оценила его абсолютную, полную, без остатка самоотверженность и его мучения.

Она была глупым и закоснелым человеком; ему, взвалившему на себя ее судьбу, словно свою собственную, ему, стремившемуся возобновить ее жизнь, хотя самого его смерть состарила и осквернила, ему, Августу Эшу, готовому посвятить себя ей без остатка, стремившемуся избавиться от своей отчужденности к ней, дабы, так сказать, получить в обмен отказ от ее отчужденности и ее мыслей, которые все еще были столь болезненны для него, значит, ему это должно было быть безразлично!!! О, она была глупой и закоснелой, а поэтому необходимо было ее поколотить; он подошел к кровати, размахнулся и ударил по ее пухлой неподвижной щеке, словно он мог таким образом поразить закоснелость ее духа. Она не защищалась, а осталась неподвижно лежать на постели, она не пошевелилась бы, даже если бы он кинулся к ней с ножом. Щека ее покраснела, а когда по округлой ее выпуклой поверхности прокатилась слезинка, его злость пошла на убыль. Он присел на кровать, а она подвинулась, чтобы освободить ему место. Затем он скомандовал: "Мы поженимся", в ответ она просто сказала: "Да", и Эш был близок к тому, чтобы снова прийти в ярость: она ведь не сказала, что счастлива тем, что наконец-то может отказаться от ненавистной ей фамилии.

Она не нашла в ответ ничего другого, как обнять его и прижать к себе. Он чувствовал себя уставшим и поэтому не сопротивлялся; может, так оно и правильно, а может, безразлично, потому что перед лицом царства избавления и без того все неопределенно, неопределенно любое время, неопределенны любая цифра и любое сложение. В его душе снова начало подниматься чувство озлобления: что знает она о царстве избавления? Что она вообще хочет о нем узнать? Не исключено, что так же мало, как и Корн! Наверняка понадобится время, чтобы вдолбить ей все это в голову. Но пока придется смириться, придется подождать, пока до нее дойдет, пускай ведет свою приходно-расходную книгу, как она это и делает. В стране справедливости, в Америке, будет по-другому, там прошлое отпадет, словно окалина с остывающего металла. И когда она сдавленным голосом спросила, останавливался ли он в Обер-Везеле, он не рассердился, а покачал головой и буркнул: "Ай, нет". Так отметили они свою новобрачную ночь, обсудили проблему с продажей забегаловки, и матушка Хентьен была ему благодарна, что он ничего не будет сжигать. Через месяц они могли бы плыть уже по океанским просторам. Завтра он займется тем, что с Тельчером продолжит двигать вперед американское дело.