Независимость Грузии в международной политике 1918–1921 гг. Воспоминания главного советника по иностранным делам - Зураб Давидович Авалов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
По поводу проекта Принкипо мы обратились к конференции с заявлением, что ввиду цели предложенного совещания русских партий и групп на Принкипо – восстановить утраченное национальное единство русского народа – Грузия, не будучи частью последнего и добиваясь международного признания своей независимости, не имеет основания принять участие в проектируемом совещании (28 января 1919 г.).
В одинаковом положении были по этому вопросу и некоторые другие бывшие инородцы, ныне народы; нами производилась совместная «разведка» относительно истинного смысла «принкипского» замысла конференции; и особенно французы охотно признавали, что приглашение ехать в Принкипо составлено в крайне неясных выражениях[109], и не скрывали вообще своего нежелания беседовать с большевиками[110].
Съезд на Принкипо был назначен довольно опрометчиво, на 15 февраля, но не состоялся – из-за нежелания одних вступить вообще в переговоры, а других (советцев) – приостановить военные действия. Вся эта история славы не прибавила конференции[111].
Выяснялось, что до так называемого «рассмотрения русского вопроса» и всего с ним связанного далеко. Надо было запасаться терпением и работать «тихой сапой». Все, что необходимо было для освещения грузинского вопроса, для объяснения и защиты независимости Грузии, нашло выражение в ряде нот, излагавших предмет в связи с теми общими началами, какие могли интересовать конференцию. Начиналась вокруг и около последней та своеобразная жизнь или возня, которая не лишена была политического значения, хотя участники ее имели отношение не столько к вопросам, которыми конференция действительно занималась, сколько к вопросам, которыми она могла, чего доброго, заняться – в зависимости от разных обстоятельств.
57. Чхеидзе и Церетели
Ввиду такого положения вопрос о прибытии из Грузии делегации, специально снаряженной грузинским правительством, не имел уже практического значения. Прибытие ее в Париж – в том составе, в каком она выехала из Тифлиса, то есть с советниками, специалистами и прочими, – было бы необходимо и желательно, если бы кавказские вопросы, на каком-либо основании, сделались предметом обсуждения на конференции. Этого, однако, не имелось в виду. Вместе с тем, по особым условиям этого времени, возможны были и всякие неожиданности. Важно было поэтому, чтобы – на всякий случай – в Париже были налицо представители Грузинской республики, специально уполномоченные для того ее правительством: мы ведь с Д. Гамбашидзе были здесь лишь как бы «предтечами».
В качестве таких представителей и прибыли наконец с большим опозданием, посидев в разных карантинах, Чхеидзе и Церетели (в самом конце февраля 1919 г.).
Имена их были еще многим памятны (я говорю здесь о французах, не социалистах) ввиду положения, занятого ими в Петрограде в первый период русской революции. Помнили преимущественно, что они были противники большевиков. Отсюда, собственно, и их политическая благонадежность в глазах французских властей. Что они же были тесно связаны с грузинским правительством, «скомпрометировавшим себя с германцами и турками», в этом себе отчета не отдавали, по недостаточному еще знанию предмета. Они же были в 1917 г. за мир без аннексий и т. д.; за созыв Стокгольмской конференции – это было уже сомнительнее с французской официальной точки зрения; но в такие мелочи никто теперь серьезно не вникал. Ободряюще действовала именно их слава борцов с большевиками; успокаивающе действовала именно их репутация социалистов умеренных, минималистов.
Вместе с тем известность их имен, связанных с политическими раздорами русских партий, сбивала с толку. Зная их как русских деятелей, выступавших на огромной и отовсюду видимой эстраде русской революции (сколько здесь возникло и сколько погибло репутаций!), нелегко объясняли себе появление их в качестве деятелей грузинских. Те немногие из иностранцев – англичан, французов, – которые старались вдумываться в вопрос политической независимости Грузии, могли даже усомниться в серьезности этого лозунга – при виде столь внезапного превращения; другие, русские, получали повод кричать об измене, о скандале. Недоразумение усугублялось преувеличенной ролью, которая им приписывалась особенно русскими кругами в государственных делах Грузии: иные говорили даже о «тифлисском правительстве Чхеидзе и Церетели», подразумевая грузинское правительство. На самом же деле, если уж упоминать лица, несравненно больше основания было бы говорить о правительстве Жордания, Рамишвили, Гегечкори. Но суть была, конечно, в самой Грузии, под знамя которой все эти деятели вынуждены были стать – вопреки им самим.
Отправляя в Европу этих именитых представителей грузинской социал-демократии[112], правительство Грузии, наверное, рисовало себе (в декабре 1918 г.) – и оно не было в этом отношении одиноким – Парижскую конференцию в виде ареопага, призванного насадить мир благостный и справедливый. В этом ареопаге – говорили себе – первую скрипку будет играть президент с 14 пунктами, а вместе с ним – «интернационал» – «международная демократия», представители организованного пролетариата и т. д. И вот когда «наш Карл» (Чхеидзе)[113] и «наш Ираклий» (Церетели) выступят перед этим ареопагом, кто устоит тогда? У кого не потекут слезы и кто не бросится их обнимать? Кто откажет им в «независимости Грузии»?
Так, вероятно, выбор этот понимался в «широких слоях» грузинской демократии. И понимание это, конечно, было бы правильно, если бы, например, интересы Британской империи отстаивались на конференции К. Каутским, а Франция пригласила для заключения справедливого мира с Германией посредником Брантинга… и если бы Грузии не грозило нападение ни с чьей стороны. Словом, я хочу сказать, что под обаянием одного из движущих мифов текущей истории правительство Грузинской республики прислало в Париж Чхеидзе и Церетели.
Теперь несколько слов о каждом из них.
Чхеидзе непременно войдет в «галерею портретов» деятелей Февральской русской революции. Историческая школа, которая в будущем займется славословием зари этой революции (и только зари), остановится с вниманием на живописной фигуре первого председателя Совета РСД. Другие школы отнесутся к нему по-иному. Какой-нибудь фабрикант конфет, несомненно, включит и Чхеидзе в число тех, чьими ликами украсятся (не знаю в точности – когда) жестянки монпансье. А какой-нибудь специалист будет доказывать, что все «недоразумение» заключалось лишь в том, что Чхеидзе с давних пор рисовал себе (ошибочно) революцию приблизительно так: сначала огромное потрясение, сменяемое скоро всеобщим умилением; производственные отношения развиваются стремительно и самопроизвольно; Интернационал разрешает шутя все затруднения; после чего все – и великодушные пролетарии, и пристыженные буржуа, и даже бывшие дворяне, о семи десятинах[114],
