Плохая хорошая дочь. Что не так с теми, кто нас любит - Эшли С. Форд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Жить со Спенсером было все равно что жить с человеческим воплощением смены парадигмы. Он не просто одевался или «прихорашивался», он играл. Он не носил традиционно женскую одежду каждый день, не каждый день брился, но всегда был красив, потому что хотел быть красивым. Он познакомил меня с настоящим макияжем. Он мог сделать меня красивой тысячами различных способов, и все равно ни один из них не был похож на меня. Он рылся вместе со мной в моем шкафу, выбирая одежду, которую я никогда не носила, и заставлял меня переделывать ее во что-то новое. Иногда я выглядела как я, но при этом так, как будто старалась, но все еще боюсь стараться. Даже если это весело. Он вдохновлял меня продолжать искать свой образ, и я старалась, в основном только наедине с ним. Иногда вечером, когда мы сидели в моей комнате и смотрели наши любимые детские фильмы, он рассказывал о том, каким хорошеньким был в детстве, а я напоминала ему о том, что он и сейчас хорошенький. Потом он спрашивал, почему я не могу быть такой же милой сама с собой. В конце концов я не смогла даже притворяться, поэтому просто молчала.
Впервые я оказалась в такой ситуации, когда никто и бровью бы не повел, реши я поиграть со своим образом. И я играла. Я покупала помады, смотрела видеоуроки и позволяла себе примерять вещи, которые, по моему мнению, «не подходили для моих бедер». Я пробовала красить брови. Спенсер всегда был рядом, готовый помочь и приободрить. И протянуть пинцет, что случилось всего лишь однажды, но у меня до сих пор остались эмоциональные шрамы от того момента.
Во время поездки домой я взяла свитер из бабушкиного шкафа, который любила, но раньше боялась носить. Он был черного цвета с серебряными пуговицами до самого подбородка, с рукавами в три четверти длины и похожий на накидку. Он и пах бабушкой. Я надела его и воспользовалась яркой помадой, ставшей теперь частью «моего образа». Позже я отправила видео Спенсеру, и он ответил просто: «Да».
26
Прошло почти семь лет с того момента, как я перестала жить в доме матери. Мы созванивались раз в две недели, иногда время между звонками увеличивалось, но никогда не затягивалось настолько, чтобы я чувствовала, что меня игнорируют. По большей части телефонные разговоры были веселыми. Мама вообще была веселой. При желании она всегда хорошо проводила время, насколько я помню. Ее смех, пусть даже и короткий, надолго запоминали все, кто услышал его хотя бы раз. Она искала поводы для смеха, а когда не могла найти, придумывала их сама. В любой момент, в любой день нередко можно было услышать, как мама хихикает над собственными шутками, даже если она находилась на другой стороне нашего дома-ранчо с тремя спальнями.
Однажды с момента нашего последнего разговора прошло больше времени, чем обычно, но я не волновалась, пока вместо нее не позвонила бабушка. Я стояла посреди комнаты, но не моей. Она принадлежала семье, в которой я работала няней. В трубке прозвучал голос бабушки и произнес какие-то слова, но я была слишком ошарашена, чтобы расслышать что-то помимо того, что моя мама находится в больнице с разрывом аппендикса. Мне казалось, что после того, как бабушка повесила трубку, прошло несколько часов, а я все еще стояла с телефоном в руках.
Мне пришло в голову, что если моя мать умрет, я стану сиротой во взрослом возрасте. Да, был еще отец, но для меня он оставался недоступным. Разве сиротами называют обязательно детей? Если моя мать умрет — а тогда я была уверена в том, что она умирает, — то должно быть какое-то слово для обозначения моей новой роли в мире без нее. Я уже не была ребенком.
Я не была готова стать сиротой.
В настоящее меня вернула мысль о мамином смехе — о том, что я больше никогда его не услышу. Я стояла и смотрела на экран своего телефона, пытаясь понять, что делать с услышанным. Я надеялась, что экран вот-вот снова загорится и мне сообщат, что это была ошибка, недоразумение. Бабушка имела склонность к преувеличениям, особенно в моменты стресса. Она столько раз загоняла нас с братом в ванну, накрывая матрасом, чтобы защитить от опустошавших Средний Запад торнадо, которые никогда не подходили к нашему дому ближе чем на пятнадцать миль. Разве мы постоянно не шутили о том, как она кричала: «Бегите! Там стреляют!» — когда с перекрестка доносился особенно громкий выхлоп автомобиля, и однажды чуть не сшибла с ног маму, мечась по дому в поисках убежища? Во мне затеплилась надежда. Бабушка преувеличивает. Это общеизвестно.
Я подытожила все, что знала. Попыталась взять под контроль эмоции и разобраться в ситуации. Итак, моя мама находится в больнице и ей нехорошо. У бабушки склонность выставлять все в худшем свете, чем есть на самом деле. Но я хорошо знала свою бабушку. Ее голос, усталый и нарочито ровный, выдавал то, что она отказывалась произнести вслух. Я снова подумала о ее словах.
Когда она сказала: «Пока еще они пытаются понять, что с ней», я услышала: «Дело плохо».
Она сказала: «Ей нужно было обратиться в больницу еще дней пять назад», я услышала: «Слишком поздно».
«Тебе, наверное, стоит приехать навестить ее» означало «Приезжай попрощаться с мамой».
Быстрый поиск в Google не облегчил мою растущую тревогу. Бо́льшую часть прочитанного составляло описание личных впечатлений и рассказы пациентов о том, насколько по своей остроте боль от разрыва аппендикса сравнима с болью при родах или при уколах. Моя рука невольно потянулась к тому месту, где, по моему мнению, находился аппендикс — чуть правее пупка. Большинство людей сразу же обращаются за профессиональной помощью, потому что боль слишком сильна, чтобы ее терпеть. И все же, когда лопнул аппендикс у моей матери, она прожила с болью пять дней. Я представляла, как она сгибается во время разрыва внутреннего органа. Ее лицо, почти такое же, как у меня (нос чуть пошире, а глаза поменьше), искажено в агонии. Ее тело, весом около двухсот фунтов, с четкими очертаниями и крепкое, содрогается от крика нервных окончаний. Я почти наяву видела, как ее брови тянутся к волосам, как ее
