Цветочный крест. Роман-катавасия - Елена Колядина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Феодосья вышла из церкви та и не та. Так зайчик из серо-коричневого становится белоснежным, а это значит, что ожидает его другая жизнь: в холоде, голоде, на ветру, но в ожидании весны. Такой весной для Феодосьи было рождение чадца. И ожидать ея, весну, Феодосья была твердо намерена в постничестве и затворничестве, в любви к Богу. Она хотела было по привычке крикнуть Фильку с санями. Но, тут же перекрестилась и пошла пешком, держась за сани голой рукой. Филька, не дерзнувший продолжить сидение на месте возницы, слез и так же пошел рядом с санями. Шли оне около часа. Ведь любимая церковь была теперь далековато от новых хоромов Феодосьи в слободе солепромысленников. И хотя возле дома Юды бысть своя церковь, Феодосью тянуло в родную, с детства.
Отец Логгин проводил отъезд, вернее, уход Феодосьи тайным взглядом из оконца в церковных сенях и резво прошагал в служебную каморку. На лице его было написано тщательно скрываемое профессиональное удовлетворение. Впрочем, отец Нифонт крепко сонмился и не смог бы увидать удовлетворения отца Логгина.
Поэтому отец Логгин нарочно несколько раз шумно задел печь, стол, дабы отец Нифонт проснулся. И, когда сие удалось, отец Логгин пробормотал, как бы себе самому:
— Неплохо, неплохо…
— Об чем ты, отец Логгин?
— А? Что? Да так… Сам с собой рассуждаю об чудесном перерождении одной суетной жены в покорную рабу Божию. Аз уверен, что сей же день скинет она все искрометные бисера, сафьяновые сапожки и прочие атрибуты разжигания мужской похоти и облачится в скромные черные одежды. А, ведь недалече еще бысть она суетливой, болтливой, веселой женой. Тем дороже дар Господу! Ему приятнее, когда приходит к нему бывшая грешница. И дорогу эту указал ей с Божьей помощью аз, отец Логгин. А ведь какая грешница была!
— Да про кого ты речешь, отец Логгин? Кто бысть грешница? Анница-блудодейка? — вопросил отец Нифонт и тут же пожалел о своем вопросе.
Потому что отец Логгин резко развернулся, взмахнув рукавами, и прочно уселся на табурет, готовясь развести дискуссию.
— Тьфу! Эту и могила не исправит. Аз молвлю об Феодосии Изваровой.
— Феодосье? — изумился отец Нифонт. — Да какие такие великие грехи за ней числились? Разве только брови сажей наводила да белилами щеки белила?
— Кстати, о белилах, отец Нифонт. Как вы трактуете такое использование белил? За что накладываете епитимью? За то, что, беля рожу, толкает жена мужей на похоть? Али за то, что белила — краска, предназначенная для икон, и, следовательно, жена кощунствует над святыми предметами?
— Ну-у, этот вопрос еще двадцать лет назад был разрешен Никоном, — неохотно крякнул отец Нифонт.
— Да-да-да. И все же?
— В 53-м году духовный собор уж решил, что запрещать женам белиться на том основании, что сей краской малюют иконы, значит, возводить хулу на иконы. Следовательно, епитимья накладывается на жену за разрисовывание рожи с целью разжигать мужескую похоть. Это вопрос давно решенный.
— Вот именно — давно, — заносчиво изрек отец Логгин. — А смотреть нужно вперед.
Как всякий молодой человек, отец Логгин снисходительно, а местами и критически относился к жизненным установкам отцов, полагая их отчасти косными и не отвечающими духу бурно меняющегося времени.
— Оглянитесь вокруг, отец Нифонт! За двадцать-то лет как все переменилось! Двадцать лет назад за ересь за ребро подвешивали, а теперь — огнем сжигают. Двадцать лет назад Авдотья глупая — девкой была, а теперь — баба.
— Аз так понимаю, — с обидой промолвил отец Нифонт. — Коли вера верная, то и за две тысячи лет она смысла не утеряет. А вас послушать, так, ежели сказано было — «не убий!», так теперь говорить нужно: «убий!»?
— Вы меня не так поняли, я, наверное, не совсем ясно изъяснился — слегка испужавшись, пошел напопятный отец Логгин. — Заветы Божьи остаются неизменными, как наша вера. Но ведь крестные ходы стали проводить против солнца, а не посолонь. И сие новшество верно! Посолонь разве можно крестный ход совершать? Это было весьма странно. И число земных поклонов с шестнадцати до четырех верно изменили. Почто — шестнадцать? Откуда взялась сия цифра? Это был устаревший и путаный взгляд.
Отец Нифонт, который как раз — таки не смог смириться с новым правилом — кланяться до земли во время молитвы «Господи и Владыко живота моего» всего четырежды, сердито крякнул про себя: «Вот пристал! Зелен еще, как гусиное говно, а учит меня!»
— Четыре поклона, несомненно — верное уложение, — осторожно согласился отец Нифонт. — Но, с другой стороны, народ-то ленив становится. Завтра он вообще не поклонится, а после завтра плясать во время молитвы начнет, — а чего еще делать, коли ноги свободны? А вообще я со всем новым согласен, ежели, конечно, сие новое утверждено нашим духовным Собором.
Отец Логгин остался слегка недоволен, что дискуссия, в которой он мог бы выказать свои книжность и гибкость ума, затухла.
— А се… — впрочем, тут же встрепенулся он. — Вы меня вопросили об грехах Феодосии. А таскание щурбана Христа на скоморошьих глумах? И знаете, что она мне ответила на это? «Аз хотела Иисуса от смерти спасти».
Отец Логгин саркастически засмеялся, призывая коллегу поддержать смех.
Но, отец Нифонт почему-то не засмеялся. Наоборот, отец Нифонт расчесал перстами бороду. И взгляд его сделался мечтательным.
— Аз, бывало в отрочестве, часто грезил: что, как Иисус не принял бы смерть земную и не вознесся на небеса, а странствовал бы все так же с учениками своими по свету? И пришел бы однажды в наше селище, Хмелина оно звалось, и увидел бы тучные нивы наши с житом и репой, полноплодные леса, полноводную Сухону. Что, как приятно бы ему было…
— Кому, отец Нифонт? — иронично вопросил отец Логгин.
— Да Христу же…
— Али он с небес не лицезреет нивы ваши тучные? Али ему сверху леса не видны?
— Так то — издалека, — с умилением продолжал молвить отец Нифонт, на мгновение забыв об заботах живота — репе, работе, корме. — Издалека — какой интерес, положим, на бабу глядеть? Все бы так и глядели за версту. Нет, каждый норовит ея вблизи заломати.
— Господи спаси… — мелко затряс главой отец Логгин. — При чем здесь баба?
— А она всегда при чем…
Отец Логгин вспомнил лик Феодосии. Помолчав, он скорбно произнес:
— Аз вижу, вас не переспорить, отец Нифонт. Поедим, что ли хлеба?
— Поедим, отец Логгин, — с сожалением возвращаясь мыслями в каморку, согласился отец Нифонт.
— А, все ж таки, смерть Христа была необходима, — пожевав краюшку и запив ея горячим настоем иван-чая с толикой меда, сказал отец Логгин. — А, если Бог надумал бы от смерти Его спасти, то, надо полагать, совершил бы сие руками не Феодосьи какой-нибудь, а богоизбранным (отец Логгин приосанился)… да, богоизбранным рабом своим.
«Вот привязался, что банный лист к жопе, прости Господи», — подумал отец Нифонт и приветливо сказал:
— Это само собой. Ведь на все воля Божья.
Глава шестнадцатая
СМИРЕННАЯ
— Баба Матрена, ты опять за свое? — промолвила Феодосья, извлекая из-под набитого сеном взголовья здоровый кованый нож.
Глаза у повитухи, сразу напустившей на себя рассянность, засновали кругами, как шматки мяса, изыскиваемые жадной ложкой в горшке полупустых щей; и изловить сии сытные мяса, то бишь бегающий взгляд Матрены, казалось, не удастся. Но, Феодосья строго глядела в лицо повитухи, которая, поняв, что избегнуть расправы не представляется возможным, подобрала зенки и обиженно взглянула на сродственницу.
— Бей меня, бабу старую, убей хоть вовсе, — сварливо заголосила Матрена. — А только аз для тебя стараюсь, чтоб парень у тебя родился, а не девка. А для этого, известное дело, на ложе мужеский инструмент должен под спудом лежать. Погоди, вот подсунет тебе Мария веретено али гребень, и родишь девку мокрохвостую.
— Баба Матрена! Да желаемое и алкаемое поклонами и молитвой надо испрашивать, а не баснословными верованиями. Ты бы еще наковальню мне под взголовье подсунула! Господи, прости меня грешную.
— А надобно, так и плуг волоком в твою горницу приволоку, — осмелев, погрозила Матрена. И постучала кулаком в грудь. — Пускай у бабы Матрены пуп развяжется, а только ради своей ласточки Феодосьюшки аз на любые кровавые жертвы пойду.
— Баба Матрена, у меня и без того мальчик родится. Бо аз все девять месяцев об сем каждодневно смиренно прошу в молитвах.
— На Бога надейся, а сам не плошай, — деловито сообщила Матрена. — Давай резак-то, а то уколешься, так у чадца родимое пятно в том месте выскочит.
Отдав повитухе нож, Феодосья перекрестилась и принялась сворачивать до вечера свое постное ложе, дабы не искуситься на грех ленивого и праздного дневного сна. Вот уже девять месяцев, с тех пор, как посетила Феодосья соляной промысел, после чего дала обет богоугодного житья, почивала она на лавке, устланной одним лишь тонким полавочником, сотканным из полосок изношенных портищ, укрывалась старой суконкой, а под голову клала мешок из рогозы с толикой сена. В полночь и три часа ночи по крику петеля Феодосья поднималась для короткой молитвы. А в пять утра вставала окончательно. Одеяния Феодосьи становились все темнее, пока совершенно не сделались черными. Волосы она уж не учесывала с елеем и вынула из ушесов серьги. Все ее движения стали мелкими, ибо она старалась избежать упреков Божьих в грехе величия. Даже вкушать пищное Феодосья стала щепотью да по крошкам. И, глядя, как отщипывает сродственница кусочки хлеба или мелко прикусывает холодной вчерашней каши с деревянной ложки, Матрена не могла поверить, что перед ней — та самая Феодосья, что еще недавно бойко стучала серебряной ложкой по миске баранины с капустой, весело объедалась блинами, норовя выхватить у Матрены из-под руки последний, сходу опустошала чару сбитня да наверхосытку надкусывала медовый пряник. Самой Матрене постничать хотелось не так, чтоб очень сильно, а вернее, тосковала она по обильному столу, но твердость Феодосии усмиряла ея ненасытную утробу. Более того, опасаясь не выдержать в глазах Господа сравнения с Феодосьей, за одним столом с ней повитуха старалась есть меньше сродственницы, или уж, во всяком случае, усиленно отказываться. Время от времени Матрена ездила к Строгоновым, как бы за нуждой — проведать Зотеюшку и Любима. Там повитуха наедалась до икоты, с жаром каялась в грехе чревоугодия и возвращалась в дом Юды Ларионова, готовая продолжить подвиг постничества.