Артамошка Лузин - Кунгуров Гавриил Филиппович

Новые правители

С реки дул резкий ветер, шумела тайга. Стоя на пригорках, дремали дозорные мужики, кутаясь в рваные поддевки. Давно потухли костры, и редкий из них дымился жидкой струйкой. Умолк человеческий гам, и повисла над становищем сонная глушь.

Только в острожной избе теплилась восковая свеча. Столбом стоял едкий табачный дым. Свесив широкие бороды на грудь, сидели Филимон Лузин и Никита Седой с товарищами. Сидели и думали, а на полу, на голых досках, засунув головы под лавки, храпели Артамошка и Чалык.

Филимон говорил:

— Острог повоевали. Приказчик убежал. Как от царской казни спасемся?

Все молчали.

Филимон чертил ногтем по доске стола, тяжелые мысли одолевали его:

«Государево добро пограбили, поделили. Не сносить нам головы, упадет она на плахе».

Старый казак с огнисто-рыжей бородой, широкоплечий, большеголовый, сидел сумрачный, смотрел на тусклое пламя свечи. Потом через стол потянулся, обломил фитиль, чтобы свеча ярче горела. Тяжелую руку положил на плечо атаману:

— О чем говорить, Филимон! И так от царя милости не жди: все едино конец смертный!

— Отчего смертный? Кровь-то наша лилась за что? Не за кривду, а за правду бились. Государь за правду не казнит, — ответил за атамана Никита Седой.

— До государя, Никита, сам знаешь, что до белого месяца, путь дальний… Слуги государевы правду утаят, а нам — петля-удавка, топор казнителя, — сказал старый казак. — В леса, мужики, уйдем, в дремучие, нехоженые. Птицы мы вольные, расправим крылья, полетим над просторами! звал он.

Трещала восковая свеча, дрожало желтое пламя. Еще ниже склонились взлохмаченные головы.

Филимон щурил глаза: усмешка пробежала по его лицу — не по душе ему речи старого казака.

Не век же по лесам прятаться — где ночь, где день…

Пробился в избу белый луч: выглянуло солнышко из-за горы. Ушли мужики по утренней росе, и у каждого на сердце холодно и смутно.

Остался Филимон один. Ходил по избе, стонали половицы, длинная тень металась по бревенчатым стенам. Открыл оконце. На реке жалобно свистели кулики, где-то мерно ударял топор. Филимон разглядел: тесал бревна мужик, а баба с двумя парнями скатывала их с горы.

— Ишь ты, отвоевались, избы ставят! — удивился Филимон.

Тут и созрела у него дума. В полдень собрал он вольный круг, чтобы вместо лихого приказчика избрать управителя честного и достойного, чтобы не мучил народ казнями лютыми, не гнул взятками несносными, а правил бы по закону, умножал по силе царскую казну, а не свой карман.

Наутро ударили барабаны, на площадь собрался народ. Полыхало казачье вольное знамя, а рядом, на острие копья, развевался хвост дорогой чернобурой лисицы — то было знамя вожака эвенков Чапчагира. Поодаль, сидя на коне, Хонадор держал на коротком древке белый плат, окаймленный синими узорами, — то было бурятское знамя.

Били барабаны дробь, били так, что земля стонала, тесней сбивались люди в круг. На бревенчатый помост поднялся Филимон Лузин, низко поклонился на все четыре стороны:

— Люди вольные! Острог мы повоевали, злодея-приказчика спихнули, едва успел он свою душу унести. Как жить станем? Без управителя пойдет у нас раздор, смятение, разбой и убийство, и некому будет судить и править…

— Смешаются все языки и народы, и не разберешься, где крещеный, а где некрещеный, — вставил кто-то из толпы.

— Сгибнем! — испуганно закричал мужик с жиденькой бородкой. — Даже попа не имеем. Господи, да ведь звери — и те вожака имеют, птица, тварь безвинная, и та без поводыря в путь далекий не летит, страшится!.. А мы же человеки!

Филимон перебил визгливого мужика:

— Прикидывали мы своим умом малым, держали совет долгий, порешили твердо: избрать на самом кругу и управителя и помощников, чтоб правили они народом и с делами управлялись сносно.

— А государь? — послышался чей-то гневный голос.

— Государь?.. — Филимон остановился.

Толпа заволновалась, загудела:

— За разбой быть на дыбе!

— До государя далеко! Он не услышит!

— А подслухи его? Они не дремлют!

— Говори, Филимон!

— Надумал я так: умолим великих государей наших, подарки в казну отправим, а в грамоте отпишем всем народом без утайки о лиходее-приказчике и его прижимках и казнях, о нашем самоуправстве. Цари рассудят!

Вокруг зашумели:

— Рассудят!

— Склоним повинны головушки! Не век же нам мыкаться по лесам!

— Знамо, склоним, — сказал пашенный мужик. — Из века в век склоняем, все от бога!

Воцарилось тягостное молчание. Его нарушили женские голоса:

— Нового приказчика надобно у царя просить!

— Чтоб не вор!

— Чтоб не лиходей и не мучитель!

— Вот те на! — выбежал из толпы мужик. — Приказчика спихнули, приказчика ж и давай!

— Умолкни, черт!

Филимон спросил:

— Как жить будем?

— Своих управителей изберем — пусть правят, а государям отпишем, государи в обиду не дадут!

Так и решили.

Целую неделю выбирали достойных и надежных. Выбрали всем народом управителями острога Филимона Лузина и Никиту Седого. От всего народа в помощники к ним: десять казаков вольных, троих из людей посадских, четверых от пашенных крестьян, шестерых от бурятских селений и шестерых от эвенкийских стойбищ.

Бурятские и эвенкийские избранники не согласились жить в остроге. Недалеко от острожной стены, на солнечной стороне горы, стояли две юрты это поселились бурятские избранники. Поодаль от юрт чернели два остроконечных чума — в них стали жить эвенкийские избранники.

Поднималось над острогом черное облако пыли: уходила бурятская рать. Эвенков увел Чапчагир рано утром. Ватажники Филимона расселились, где кто умел: кто на посаде, кто на острожном дворе, кто с крестьянами пашенными. Расселились и зажили. Так началась в Братском остроге жизнь без царского приказчика.

Вскоре пришла весть, что в Илимске, что стоит от Братска в десяти днях ходу, жители собрали вольный сход, выгнали воеводу — мучителя и вора Богдана Челишева, а вместо него посадили своего казака. Отобрали и поделили илимцы казенный хлеб, а илимского лиходея-приказчика, который ведал сборами хлеба в царскую казну и содержал винную торговлю, утопили без жалости в реке.

…А пока устанавливались в остроге власть и порядок, приказчик Кафтырев с большими муками добрался до Иркутского острога. Правитель иркутский Перфильев немедля послал гонца в Енисейский острог, а оттуда скорым ходом отправили грамоту в Москву, к самому царю. Писал в ней воевода, что Братский острог и Илимский захватили подлые разбойники, воры и грабежники. А приказчик-де Братского острога Кафтырев прибыл бледен и чуть жив, побросав и свое добро и казну царскую, и что то добро и казна разграблены без остатку грабежниками и убийцами Филимоном Лузиным да Никитой Седым. Тех воров и самоуправцев надо захватить, пытать и наказать. Но силы малы, и управиться с ними, ворами, — труд великий.

Царь Петр Первый поспешил ответить, и через полгода был получен его указ. В гневе и обиде он писал: «…А приказчика того, Христофора Кафтырева, труса, бродягу и бездельника, за то, что бросил царскую службу, бежал зайцем и острог вместе с казной тем разбойникам сдал, велю немедля схватить, накрепко заковать в колодки и держать в тюрьме до моего на то, государева, указу. А тех воров, разбойников и грабежников подлых, особливо Филимошку Лузина с Никиткой Седым, что посмели поднять свои воровские руки на мою царскую казну, велю из острога выбить, изловить и казнить самой лютой казнью».

С двух сторон — с Енисейского и с Иркутского острогов — стали готовить воеводы поход на мятежный Братский острог. Никаких вестей о том походе до Филимона и Никиты не доходило, и правили они острогом привольно, без опаски около двух лет. Вели Филимон с Никитой суд и расправу, наводили порядок, слали указы именем царя. Эвенки и буряты кочевали по лесам, били зверя и птицу, исправно несли царский ясак в съезжую избу острога.