1937 - Вадим Роговин

После появления в «Правде» зловещей заметки о Седове знакомые Рубинштейнов посещали их дом всё реже, а затем и вовсе стали обходить его стороной, словно он был зачумлённым. «Само звучание этой фамилии — Троцкий! — вселяло мистический ужас в сердца современников великой чистки,— замечает Рунин.— И то, что моя сестра имела какое-то отношение к этой фамилии, автоматически превращало не только её самое, но и всю нашу семью в государственных преступников, в „соучастников“, в „лазутчиков“, в „пособников“, словом, в „агентуру величайшего злодея современности, злейшего противника советской власти“» [382].

Обнародование своей «причастности» к Троцкому — в многочисленных анкетах, которые тогда приходилось заполнять каждому работавшему человеку,— грозило жестокими преследованиями. Поэтому после ареста сестры Рунин счёл за лучшее уволиться с работы и перейти на эпизодические литературные заработки, чтобы не вступать ни в какие отношения с отделами кадров. Тогда же, вспоминал Рунин, «я умышленно оборвал многие прежние знакомства, сузив круг общения до минимума. С одной стороны, я не хотел бросать тень на товарищей — если моя подноготная раскроется, то дружба со мной может больно по ним ударить. С другой… я менее всего был заинтересован в том, чтобы рядом с моей шепотом произносилась фамилия сакраментальная, ставшая от частых проклятий в печати символом мирового зла. Я не только боялся навредить, не желая того, хорошим людям, но и не хотел, чтобы хорошие люди по простоте душевной навредили мне» [383].

Опасаясь дальнейших репрессий против членов его семьи, Рунин убедил своих родителей в необходимости разъехаться — «авось тогда возьмут не всех сразу». Писатель считал, что, возможно, именно поэтому его оставили на свободе в 1951 году, когда его родители вместе с четырнадцатилетней Юлией были высланы в Сибирь.

Даже после смерти Сталина Рунин продолжал по-прежнему скрывать «особенность своей биографии», которая «всё ещё сохраняла свою зловещую силу» [384] — ведь Троцкий продолжал считаться «злейшим врагом ленинизма». «С этой постоянной, чреватой разоблачением тайной, казалось, уже намертво пришитой к моей биографии,— пишет он,— я прожил не год и не два, а почти пятьдесят лет» [385].

XIX

Антисемитский подтекст московских процессов

После известий о втором аресте сына, не оставлявших сомнений в его дальнейшей участи, Н. И. Седова послала в печать обращение «К совести мира», в котором с отчаяньем писала о невиновности и честности Сергея. «Выступил ли кто-нибудь в его защиту? — позднее вспоминала она.— Кроме наших друзей, никто… Лев Давидович был подавлен этим сообщением. „Возможно, моя смерть могла бы спасти Сергея“,— говорил он мне, и временами я чувствовала, что он жалеет, что остался в живых» [386].

Глубоко потрясённый судьбой своего младшего сына, Троцкий обратил внимание на один, казалось бы, малозначимый аспект его «дела», за которым он увидел выражение одной из особенностей великой чистки.

«Мои сыновья со дня рождения носят фамилию своей матери (Седова),— писал Троцкий.— Никогда никакой другой фамилии у них не было — ни в школе, ни в университете, ни в дальнейшей деятельности. Что касается меня, то я в течение 34 лет ношу фамилию Троцкого. За советский период никто и никогда не называл меня фамилией моего отца (Бронштейн), как Сталина никто не называл Джугашвили… После того, однако, как мой сын Сергей Седов был привлечён по совершенно невероятному обвинению в подготовке истребления рабочих, ГПУ сообщило советской и иностранной печати, что „настоящая“(!) фамилия моего сына не Седов, а Бронштейн. Если б эти фальшивомонетчики хотели подчеркнуть связь обвиняемого со мной, они назвали бы фамилию Троцкого, ибо политически фамилия Бронштейн никому ничего не говорит. Но им нужно было другое, именно: подчеркнуть моё еврейское происхождение и полуеврейское происхождение моего сына… Если такие приёмы применяются на самых верхах, где личная ответственность Сталина совершенно несомненна, то нетрудно представить себе, что делается на низах, на заводах и особенно в колхозах» [387].

Явную антисемитскую направленность Троцкий усмотрел и в московских процессах, на которых непропорционально высокая доля подсудимых состояла из евреев. На первом показательном процессе евреями были 10 подсудимых (из 16), на втором — 8 (из 17). Особенно чудовищным Троцкий считал то обстоятельство, что якобы засланные им в СССР террористы, одновременно работавшие на гестапо, оказались все, как на подбор, евреями. Во всём этом Троцкий усматривал попытку Сталина эксплуатировать в борьбе с оппозицией сохранявшиеся в стране антисемитские настроения.

Эти заявления Троцкого были с возмущением восприняты за рубежом не только просталинскими, но и буржуазно-либеральными еврейскими кругами. Так, известный американский сионистский деятель Стефан Уайз мотивировал свой отказ принять участие в комиссии по расследованию московских процессов тем, что Троцкий ведёт себя недобросовестно, поднимая в связи с этими процессами еврейскую тему. «Если и другие его обвинения,— заявлял Уайз,— столь же беспочвенны, как его жалоба по поводу антисемитизма, ему вообще нечего сказать».

Отвергая утверждения Троцкого о сохранении в СССР антисемитизма, главный редактор нью-йоркской газеты «Дер Тог» Б. Ц. Гольдберг писал: «Чтобы победить Сталина, Троцкий находит возможным изображать СССР страной антисемитизма… Разве это правда, г. Троцкий? Разве честно писать об этом, когда это не так? …Мы привыкли смотреть на Советский Союз как на наше единственное утешение в смысле антисемитизма… Потому-то и непростительно, что Троцкий предъявляет такие необоснованные обвинения Сталину» [388].

Примечательна дальнейшая политическая судьба Гольдберга. В начале 1941 года группа сотрудников газеты «Дер Тог» пыталась изгнать его из редакции «за связь с Коминтерном и ГПУ». В годы войны Гольдберг неоднократно посещал Советский Союз, где удостоился приёма у Калинина и Мануильского. В 1949 году министерство юстиции США предложило ему зарегистрироваться как иностранному агенту. В том же году МГБ «включило» Гольдберга в дело Еврейского антифашистского комитета (ЕАК), с деятелями которого он часто встречался в 40-е годы. Одним из главных обвинений, предъявлявшихся членам этого комитета, было обвинение в передаче Гольдбергу шпионских сведений для ЦРУ.

На протяжении многих лет обвинения Сталина в антисемитизме отвергались не только зарубежными еврейскими кругами, но и деятелями русской эмиграции. Израильский историк Негава рассказывает, что даже в 1952 году, т. е. в момент кульминации государственного антисемитизма в СССР, Керенский заявил ему, что в Советском Союзе с антисемитизмом давно покончено, а утверждения о существовании там антисемитизма являются измышлением сторонников холодной войны [389].

Подобные суждения разделялись и многими деятелями западной интеллигенции, принявшими на веру заявление Сталина, сделанное в 1931 году в ответ на запрос о положении евреев в СССР, поступивший от Еврейского телеграфного агентства, находившегося в США. Здесь Сталин не скупился на самые крепкие слова по поводу антисемитизма. «Национальный и расовый шовинизм,— утверждал он,— есть пережиток человеконенавистнических нравов, свойственных периоду каннибализма. Антисемитизм как крайняя форма расового шовинизма, является наиболее опасным пережитком каннибализма». Сталин сообщал, что «в СССР строжайше преследуется законом антисемитизм, как явление, глубоко враждебное Советскому строю. Активные антисемиты караются по законам СССР смертной казнью» [390].

Едва ли можно считать случайностью то обстоятельство, что Сталин впервые опубликовал это интервью в Советском Союзе 30 ноября 1936 года, т. е. в промежутке между двумя московскими процессами. Если публикация Еврейского телеграфного агентства в начале 30-х годов могла остаться не замеченной многими деятелями западной интеллигенции, то теперь публикация столь ответственного заявления на страницах «Правды» создавала Сталину прочную репутацию «непримиримого и заклятого врага антисемитизма» [391].

С доверием восприняв это заявление Сталина (как, впрочем, и другие его демагогические заявления), многие западные интеллигенты сочли указание Троцкого на антисемитский аспект московских процессов измышлением, продиктованным его личной ненавистью к Сталину. Некоторые из них обратились к Троцкому с вопросами, смысл которых формулировался в следующих словах: «Как можно обвинять Советский Союз в антисемитизме? Если СССР антисемитская страна, то что же вообще остаётся?» Такие возражения и недоумения, подчёркивал Троцкий, «исходят от людей, которые привыкли фашистскому антисемитизму противопоставлять эмансипацию евреев, совершённую Октябрьской революцией, и которым теперь кажется, что у них вырывают из рук спасательный круг» [392].