Воля небес - Александр Прозоров

– Ага… – сообразил подьячий, вспомнив, из какой гнилой дыры вытащил несколько лет назад худородного боярина Годунова. Понятно, что царю в родственники такая захудалая девица никак невместна. – Как же вы повстречались с царевичем-то?

– Так после смерти батюшки дядя наш, Дмитрий, меня и брата Бориса к себе на воспитание взял. Он же при государе постельничий, вот и я тоже рядом… При одном дворе с царевичем, получилось, росли, по одним коридорам бегали. Вот судьба и свела.

– Чем же сие у вас кончилось?

– Упали государю в ноги. Отпустить просили, дабы где-нибудь далече вдвоем тайно жить, имена скрывая.

– Прямо-таки тайно? С царевичем? – от нахлынувших воспоминаний Басарга крепче прижался щекой к щеке Мирославы.

– Иоанн Васильевич смилостивился и жениться дозволил, пусть и не по обычаю. Без смотрин невестиных и на простой боярке. Государь сказывал, Анастасию я ему напоминаю. Заходить просил почаще, за руку держать.

– Да, Анастасию он любил… У Рюриковичей на роду так предречено: в жен своих влюбляться. Отец Иоанна страстно в Соломонию влюблен был, сам Иоанн – в Анастасию. Федор вот… – Басарга запнулся на миг и закончил: – Повенчаетесь, и все у вас будет хорошо. Жить станете долго и счастливо, ни от кого не скрываясь и безо всяких тайн.

– А еще говорят, что любви не существует! – счастливо улыбнулась Ирина.

– Говорят, что любовь зла, – поправила одна из девок, и все рассмеялись.

– А как сам Иоанн? – поинтересовался подьячий.

– Болеет государь, – потупила взор Ирина. – Мучается. Коли желаешь, могу к нему провести…

– Да. Желаю, – немедленно согласился Басарга.

Иоанн, заметно располневший телом, но при том со впалыми щеками, сидел в посольской палате, что находилась возле его опочивальни, и, опершись на локоть и закрыв глаза, слушал писаря. Тот, разворачивая сложенные в изрядный короб грамоты, зачитывал их вслух, смотрел на государя, отдавал слуге, доставал и зачитывал следующую:

– Царю государю и великому князю Ивану Васильевичу всеа Русии бьет челом холоп твой Романец Олферьев. Велел еси государь мне, холопу своему, быть у своего государева дела на Казенном дворе со князь Васильем Мосальским в менших товарыщех. Покажи, государь, милость, не выдай холопа своего князю Василью Мосальскому, вели, государь, дать в моем отечестве с ним счет. А быть, государь, мне с ним невместно…

– Опять? – поморщился Иоанн. – Пусть дьяку Клобукову передаст родству своему и князя Василия из Мосальских роспись. Отметь, повелел я суд учинить. Нешто в Поместном приказе споров сих разрешить не способны? Чем они там тогда занимаются? – Царь тихонько пристукнул кулаком. – Давай дальше.

– Доброго тебе дня, батюшка, – смиренно поклонилась от дверей боярыня.

– Ирина? – сразу приободрился Иоанн. – Иди сюда, невестушка!

Девушка радостно подбежала к царю, взяла его за руку. Государь помолчал, улыбаясь. Медленно, словно боясь сломать, поднял руку, провел ладонью по ее голове и вдруг сказал:

– Теперь все оставьте меня наедине с боярином сим.

Писари с облегчением, Мирослава и Ирина с удивлением поклонились, удалились через дальнюю дверь.

– Страшно вспоминать мне про тебя, боярин, – наконец выдохнул Иоанн, – ибо велик искус и тяжко мне устоять пред тем чудом, что тебе доверил.

– Одно твое слово, государь, и я привезу убрус господа нашего Иисуса Христа к твоим ногам.

– Ты уже привозил его, боярин. И даровал мне два месяца покоя. Но отъехал ты, и вновь вернулись ко мне муки адовы. Чудится, вернулись сильнее прежних.

– Вестимо, болезнь тяжела, и двумя месяцами не обойтись.

– Но как? – опустил веки Иоанн. – Сам я учил тебя от глаз чужих святыню тщательно скрывать и лишь в годины тяжкие для веры православной тайно туда доставлять, где кровь льется и люди живота не жалеют. Там, где число страдальцев тысячами исчисляется и дар чудесный тысячи смертных исцелить сможет. Я же един. Можно ли рисковать сокровищем столь великим ради одного смертного, пусть и помазанника Божьего?

Басарга промолчал.

– Сколько раз падал духом я, боярин. Отречься желал, бежать к тебе в обитель Важскую и там без мук лишних часа своего смертного в молитвах дожидаться, – признался Иоанн. – Да токмо кому отдать ношу свою? Иван мой старший, чтец и музыкант юный, ребенок совсем душою. Песни ему петь да книжки читать. Федор, вон, от вида девицы смазливой растаял, ако масло на июньском солнце. Брат Симеон, добрый и послушный, в благодарности завсегда да в поклонах. Все милые да ласковые, ровно котята к ногам трутся. Один я, как пес цепной, зубы скалю. А как иначе? Коли за кусок свой, за косточку каждую насмерть не грызешься, так ведь крысы враз все по углам растащат, оглянуться не успеешь. Да и мышки свои серые тоже норовят каждая по ломтику откусить. Коли бояр в кулаке не держать, они тебя быстро сапоги себе лизать заставят. Коли меча на порубежье не покажешь, так и рубежи соседи быстро к ногам твоим пододвинут, токмо на одном носке и поместишься.

Иоанн откинул голову на спинку кресла:

– Почему ты молчишь? Ответь хоть что-нибудь, Басарга! Ты хранитель! Тебе Небеса убрус доверили.

– Как хранитель, я не могу привезти святыню к твоему двору в Москву или в Александровскую слободу, – сказал Басарга. – Ибо вскорости влияние ее станет слишком ясным и тайна местонахождения убруса раскроется. Его попытаются украсть или захватить. Как хранитель, я не могу допускать тебя к нему со всей свитой, ибо поездки сии будут слишком заметными. Но если ты сможешь хоть на время становиться невидимым и отъезжать ко мне един, без слуг, никому на глаза не попадаясь, я готов доставить его ближе к Москве, чтобы такие поездки не были слишком дальними.

– Ты смеешься надо мной, хранитель убруса! – скрипнул зубами Иоанн. – Меня из комнаты в комнату слуги под руки водят! Я ноги в повозку сам поднять не в силах! Как я смогу тайно пробираться в твое незаметное логово? Чтобы глаза чужие на меня не смотрели, я и от трона, и от добра всего, и от рода отречься должен, простым боярином стать, без слуг и холопов! Да и тогда, мыслю, не забудут…

– Прикажи, государь, и из хранителя я стану простым боярином и твоим холопом. И привезу доверенную мне тобой святыню прямо сюда.

– Как пред предками я за сие кощунство отвечу? – сжал кулаки Иоанн. – Что потомки обо мне скажут? Убрус Господа нашего потерять из-за телесной слабости своей?

– Воля твоя, государь. Тебе пред Богом ответ держать. Решай!

– Совета от тебя просил, подьячий! Ты же судьей Небесным над душою стоишь!

– Стань отшельником простым, государь. Свиту свою распусти, из дворца отъедь, в месте безлюдном поселись, в доме чужом и скромном. Но с Москвою рядом. Из убежища своего за делами приглядывать сможешь, в мелочи не вникая. Нужда возникнет – совет наместнику сможешь дать. А большая нужда – так и рукою твердой вмешаться. Ну, а коли управятся наследники, тогда со спокойной душой покой обрести сможешь, постриг принять, в обитель Варлаамову отъехать…

– Откуда рука твердая у отшельника простого?

Басарга улыбнулся:

– Разве званием одним сие определяется? Иной отшельник словом своим больше накоротит, нежели князь с дружиной.

– Что же, слова ты сказал разумные, – опустил веки Иоанн. – Но ответить сразу на такой вопрос не могу. Обдумать хорошенько надобно. Не отъезжай покамест никуда. На свадьбе царевича[38] средь гостей числишься. Боярин Годунов тебя чуть ли не родней считает, так что со стороны невесты сидеть будешь.

В этот раз Басарга Леонтьев и на венчании, и на царском пиру, на диво, оказался не в задних рядах, а близко к царственной особе. Но, скорее всего, не потому, что прочие родственники невесты родом не вышли, а потому, что был он вместе с княжной Шуйской, временами даже бравшей его за руку. А против Шуйских, известное дело, местничеством тягаться некому, они и самого царя при желании родовитостью пересудить способны. Похоже, прошли те времена, когда Мирославе следовало опасаться пересудов или упреков в неблаговидном поведении. Ну да, сопровождает подружку невесты, знатную влиятельную женщину, кравчую и близкую к трону придворную какой-то худородный боярин – и что из того? Раз сопровождает – значит, нужен. Княжне Мирославе Шуйской виднее!

Свадьбу играли по обычаю три дня, после чего гости еще три дня отдыхали и приходили в себя после богатого угощения, сытного и хмельного. На седьмой посыльные призвали Басаргу во дворец. Иоанн лежал в постели, весь бледный, накрытый одной лишь простыней, кисловато пахнущей яблоками.

– Нету больше моей мочи, Басарга, – еле шевеля губами, произнес правитель всея Руси. – Жизни от мук более не желаю, не то что царствия. Все, как скажешь, исполню. Только привези…

Утром Басарга на почтовых улетел в Рыбинскую слободу, переправился, доскакал до Вологды и нанял там лодку. Но как ни спешил, до усадьбы все равно добирался полную неделю. А обратно – против течения да еще и с епископом Антонием вдвое дольше. Однако в конце сентября все же домчался до столицы. Гонка изрядно вымотала боярина и его побратима – однако чудесным образом усталость отпустила их уже через полчаса после того, как оба въехали на подворье. Несмотря на поздний час, Басарга, наскоро утолив голод и жажду, поскакал на свежих лошадях в Кремль и приказал рындам известить царя о своем возвращении.