Почти полный список наихудших кошмаров - Кристал Сазерленд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эстер принялась подслушивать сквозь почтовую щель в двери. До нее доносилась лишь часть разговора, со стороны мужчины.
– Вся система отопления вышла из строя. Придется полностью ее менять. Никогда не видел ничего подобного, – сказал он. И добавил: – Две тысячи. – Он озвучил цену за работу. – Минимум две тысячи, и это с учетом скидки по дружбе.
Эстер ушла, не дождавшись окончания разговора. Отправилась прямиком к Джоне. Они должны были вместе отправиться в поход, но у нее не было на это сил. Поэтому они сидели в лютый мороз на водосточной трубе возле его дома и смотрели на увядавший мир: голые деревья без листьев, машины с облупившеся краской, мокрый мусор, скопившийся на соседских лужайках, и бесцветное мутное небо.
Одним словом, это была та еще помойка.
Джона обнял ее рукой за плечи, хотя знал, что этого делать нельзя.
Эстер сказала:
– Ненавижу это место.
А он ответил:
– Поделись со мной.
Тогда она сказала:
– Ты никогда не чувствовал себя розой, растущей на компостной куче?
Он ответил:
– Нет. – И добавил: – А кого ты считаешь компостной кучей – свою семью? Или этот город? Или меня?
– Как ты мог подумать, что компостная куча – это ты?
– Потому что я не роза. Значит, скорее всего, отношусь к куче.
– Ты – роза. Самая прекрасная из всех, что я видела.
– Хватит меня кадрить, – Джона игриво подтолкнул ее локтем, а потом намотал прядь ее волос на палец и задумчиво уставился на него. – Ты выберешься отсюда, Эстер.
– И заберу тебя с собой.
– Разумеется.
На некоторое время они замолчали, потому что оба совершенно не умели врать.
* * *
Когда холод стал забираться своими длинными пальцами под куртки, ребята ушли в дом. Джона продолжил работать над портретом Эстер, а она делала все возможное, чтобы он не заметил ее слезы. Две тысячи. Две сотни – уже огромная сумма, но две тысячи? Это их разорит.
Джона молча собрал краски, подошел к Эстер и лег рядом на одеяло. Смахнул слезинку с ее ресниц, накрыл ладонью ее щеку, но заговорить не пытался, потому что никакие слова не могли бы исправить ситуацию. Так они вместе и уснули, прижавшись друг к другу в попытке спастись от холода, в мечтах о другой – какой угодно – жизни, отличавшейся от той, что была у них.
Эстер проснулась от резкого толчка. Солнце уже село; над ней с криками возвышался мужчина. Она не могла разобрать большую часть его ора, за исключением слов «шлюха» и «залетела». Джона грубо подтолкнул ее к двери, приговаривая: «Уходи, уходи, ради бога, уходи, Эстер!» Она двигалась как во сне: хотела идти быстрее, но была не в силах заставить свое тяжелое, сонное тело выполнять ее команды.
Реми пряталась на заднем дворе: сидела неподвижно в длинной траве за домом. Она видела, как Эстер, спотыкаясь, брела к боковой калитке со скомканным шарфом в руках.
Когда Эстер наконец удалось унять дрожь, она отправила Джоне несколько сообщений.
ЭСТЕР:
Черт.
Прости меня.
Черт черт черт.
Нам нельзя было засыпать.
Ты как там?
Пожалуйста, дай мне знать, что с тобой все в порядке!
Некоторое время она стояла в конце улицы, пока не включились уличные фонари, а солнце не скрылось за горизонтом. Эстер обожала осенние закаты, наполненные свежестью и прохладой; прозрачные стекла больших окон в последние минуты окрашивались в зеленоватые краски, прежде чем все небо заволакивала чернота. Это было единственное время года и единственное время суток, когда магия, подобная той, что жила в сказках, казалась настоящей. Маслянистое летнее солнце постепенно угасало, отчего все вокруг становилось тоньше: свет, воздух, пространство между реальностями.
В такие ночи, как сегодня, сквозь небеса могло просочиться нечто невероятное из других миров – Эстер была в этом уверена.
Тут в доме Джоны послышался треск. Разбилось стекло. Эстер со вздохом втянула холодный воздух. Удивительно, что такая красота могла существовать среди такого уродства.
Джона не вышел. Не ответил на ее сообщения. В окнах его дома не зажегся свет. И нечто невероятное не просочилось сквозь небеса в наш мир.
Эстер шла домой в темноте, размышляя о том, кто она: трусиха, раз не позвонила в полицию, или по-прежнему мечтающая о магии старшеклассница, в то время как всем кругом предельно ясно – магии нет. Во всяком случае, для нее.
Назары встречали ее приветственным шепотом, пока она петляла меж дубов. Дом, как всегда, горел яркими огнями.
Розмари спала на диване, свернувшись калачиком, лицо ее опухло от слез. Она была похожа на маленького ребенка; кольца болтались и соскальзывали с худых костяшек пальцев. Пол рядом с ней был заставлен чашами с водой и травами, сулившими процветание: базилик, лавровый лист, ромашка. Из ладоней просыпались бобы тонка. Подобные крайние меры служили для того, чтобы привлечь деньги в кратчайшие сроки.
При виде заплаканного маминого лица Эстер самой захотелось разрыдаться. Ее злило не только их банкротство, но и то, что все, к чему они прикасались, сворачивалось и прокисало, рассыпалось в их руках. Эстер ненавидела их жизнь. Ненавидела те кусочки жизни, которые они сами выбирали себе и которые сыпались на них будто перхоть – неприятная и надоедливая. Злило то, что она не могла вытащить своего отца из грязной ямы, ставшей его существованием; он утонет в ней, а она будет смотреть на его предсмертные булькающие вздохи, потому что оказалась «недостаточной» – недостаточно сильной, недостаточно умной, недостаточно смелой, недостаточно, недостаточно, недостаточно, чтобы его спасти.
Недостаточно, чтобы спасти Юджина. Недостаточно, чтобы спасти ее дедушку. Недостаточно, чтобы спасти Джону. Недостаточно даже, чтобы спасти себя саму.
«Если папа умрет, – думала она, глядя на мать, – ей придет конец. Если он умрет, она погибнет, и нашей семьи не станет».
Эстер хотела проигнорировать ее. Хотела пройти мимо, скрыться в своей спальне и захлопнуть дверь. Но не могла. Просто не могла. Пока Розмари лежала на диване, подперев щеку рукой, неподвижная и бледная, точно статуя, Эстер хотелось накричать на нее, сказать, что все это ее вина и только ее, но также не могла этого сделать. Связывавшая их некогда магия нашептывала Эстер: «Утешь ее». Поэтому девочка прижала руку к маминой липкой щеке, до сих пор влажной и теплой от слез. Розмари распахнула глаза и посмотрела на дочь, ее
