Обезьяны - Уилл Селф

— «Х-хххуууу» как я рад тебя видеть, Тони, — заухал Джордж, причетверенькав к дверям из дебрей выставочного зала. — Я просто комок нервов, один сплошной комок нервов «иииик-ииик-иииик»!

— «Х-хххуууу» вот что, Джордж, так не годится, успокойся, возьми себя в лапы… — отзначил Тони. Его шрам скрутился в спираль замешательства, превратив и без того морщинистую морду в этакий проколотый футбольный мяч.

Самцы уселись на пол у стойки на входе и некоторое время держали друг друга за яйца, а затем начали неторопливо чиститься. Тони удалось извлечь из шерсти между пальцев задних лап Джорджа катышки клея, которые со вчерашнего дня доставляли Левинсону массу неприятностей. Джордж же чистил Тони рассеянно, просто тыкал туда-сюда пальцами.

Пока они чистились, до ушей Тони доносились видеофонные уханья секретаря галереи, которая заносила в список гостей, планировавших опоздать к открытию.

— И вот так у нас сегодня весь день, — застучал Джордж Тони по пузу, — и вчера то же самое «хуууу». Верно, я всегда трясусь, когда открываю выставку, но сегодняшний вернисаж — это что-то отдельное, он точно доведет меня до ручки! Кто знает, может, кончится тем, что я окажусь в том же уродском психдоме, в одной палате с беднягой Саймоном «хуууу»!

— Трунннн» Вожак с тобой, Джордж «чапп-чапп», Джордж! Да успокойся же… — Тони бросил чистить союзника и, опершись передней лапой о стол секретаря, встал на задние лапы. Секретарь — амбициозная молодая самка, у которой в мыслях была карьера, карьера и еще раз карьера, — узнала Тони и полупоклонилась ему, не прекращая кокетничать с очередным ухнувшим в галерею шимпанзе.

Джордж последовал примеру Тони. На нем был, как заметил художественный критик, один из этих отвратительных псевдонамозольников, которые недавно вошли в моду у молодых геев. Полный абсурд, подумал Тони; Джордж, старый ты мой баран, как ни старайся, а ягненка из тебя все равно не выйдет, даже в такой шкурке. Впрочем, он и так на взводе, не стоит это ему показывать.

Тони Фиджис много раз бывал в Галерее Левинсона. В целом она ему нравилась — да и то, что союзник в ней выставлял, тоже чаще всего нравилось, хотя и не всегда. Внешне здание выглядело вполне традиционно — стеклянные витрины, изящная скромная вывеска с гравировкой — и наводило на мысль, что внутри все отделано дубом, а картины висят на старомодных медных крючках. Однако Джордж превзошел самого себя, создав внутри нечто совершенно противоположное, но столь же эффектное. Стены были затянуты изящной светло-бежевой тканью, верхний свет — слабый, как свет ночного неба, — истекал из миниатюрных ламп, закрытых продолговатыми абажурами, на полу лежал ковер настолько нейтрального цвета и текстуры, что, казалось, его и вовсе там нет. Всякий раз, когда Тони ходил с Джорджем по галерее, он думал, что его передние и задние лапы утопают в этакой приятной пустоте. Но главной действующей мордой здесь были, конечно, картины.

Потолок галереи возвышался над полом примерно ладоней на восемьдесят, ширина зала составляла вдвое больше, а длина — и вовсе солидные четыреста. По обеим длинным стенам висели изображенные Саймоном Дайксом картины современного апокалипсиса. Первым внимание Тони Фиджиса привлекло полотно с эскалаторной галереей станции метро Кингс-Кросс в тот самый миг ноябрьского дня 1987 года, когда начался пожар. Он внимательно вгляделся в жалкую мордочку детеныша, с воем летящего навстречу мучительной смерти, и сразу понял, что фрагмент именно этой картины и был отпечатан на приглашении. Тони вытянулся во весь рост перед холстом. Размеры минимум сорок на сорок ладоней. Над центром полотна художник поработал особенно тщательно, это был почти фотореализм, а ближе к краям все делалось более смутным, расплывчатым, так что у самой рамы просто лежали жирные слои краски, образуя на холсте этакие горные хребты и долины.

— «Х-хууууу» Вожак мой, Джордж, — показал Тони, — «хуууууу» Вожак мой! Теперь я понимаю, что ты имел…

— В самом деле понимаешь, правда «хуууу»?

— Да, да, теперь я понял. — Тони перешел к следующему холсту, который Саймон назвал просто «Летучий собор». Полотно изображало салон «Боинга-747» в то мгновение, сразу же осознал Тони, когда самолет разбивается о землю. Целые ряды кресел летели на зрителя вместе с сидящими в них пассажирами, превращаясь в гигантский салат из свежезабитой шимпанзечины. Как и на предыдущей картине, в центре располагалось изображение детеныша в том же фотореалистическом стиле. Этот детеныш не знает, что ему грозит, он сидит, пристегнутый к креслу, пальчики передних и задних лап целиком поглощены управлением электронной игрушкой, на экране четко видна миниатюрная гуманоидная фигурка Тупого Конга.

— Вожак мой! — снова показал Тони Фиджис и завыл: — «Хууууу».

— Оторопь берет, правда «хуууу»? — Ужас Тони Фиджиса явно привел Джорджа Левинсона в чувство. Джордж, в конце концов, жил с этими работами уже много недель. А поскольку у Саймона случился срыв, ему пришлось вдобавок заниматься натяжкой и обрамлением холстов — работой, которую художник обычно брал на себя. Галерист продолжил махать лапами:

— Прости меня за грубый жест, но, учитывая, что Саймон в больнице и, кажется, совсем сошел с ума, я берусь предпоказать, что ни один критик не удержится от постоянно присутствующего соблазна написать мммм… покажем так, нечто на тему нечеткости границ между жизнью художника и его творчеством, как думаешь «хууууу»?

— Я полностью с тобой созначен, Джордж. Давай-ка почетверенькаем в твой кабинет, выпьем и занюхаем по линии. Думаю, нам обоим это весьма не повредит.

Когда двое шимпанзе выползли из кабинета Джорджа спустя двадцать минут, две порции виски и три дорожки на нос, в галерее уже начали собираться обезьяны. Обычная толпа, какая бывает на всех вернисажах, — по крайней мере, обычная для вернисажей Саймона Дайкса. Первой появилась группа молодых художников-концептуалистов, которые постепенно начинали доминировать на лондонской сцене.

Тони, разумеется, всех их знал — либо по «Силинку», либо по компании Брейтуэйтов, близких им как по возрасту, так и по эстетике. Тони считал их — по крайней мере, как группу — немного двинутыми, если не откровенно смехотворными. В полном соответствии с его ожиданиями, они разбрелись по галерее, все, как один, либо одетые по самой последней моде, либо выглядящие как самые распоследние уличные бродяги, демонстративно отказываясь чистить друг друга. С ними были две самки — обе привлекательные, обе с фантастическими, набухшими, готовыми лопнуть розовыми мозолями — и при этом ни один из самцов не делал ни малейшей попытки поухаживать за ними, а тем более спариться.

Эта игра в «союзник, мы не чистимся» постоянно прерывалась нервными поклонами, которыми они оделяли друг друга. Самцы старались сдерживаться, но едва только в галерее появлялся очередной их знакомый — вот как сейчас, например, когда вошел Джей Джоплинг, торговец произведениями искусства и владелец престижного «Белого куба», — как все они начинали громко ухать, поворачивались к нему трясущимися задами и ползли навстречу.

Они пытались, размышлял Тони, сдержать себя, но не могли. Несмотря на все их чванство, на всю гордость своей принадлежностью к авангарду, они ничем не отличались от остальных — все, что им было нужно, это занять свое место в иерархии и полизать задницу старшему, хотя бы мельком.

Но ни Тони, ни тем более Джорджа не волновала их реакция. Эти ребята поневоле испытывали известное уважение к Саймону и его работам — концептуализм обязывал, — и даже немного завидовали Дайксу в связи с его нервным срывом — разве не «круто» быть психом? Нет, беспокоиться нужно о реакции обезьян вроде Ванессы Агридж, прожженной писаки из «Современного журнала»… а вот и она, легка на помине, заметил Тони. Журналюги из глянцевой прессы будут вне себя от счастья, едва только краем глаза увидят эту выставку. Тони собрал в кулак всю свою волю. Алкоголь успокоил его, а кокаин навел порядок в мозгах. Уж теперь он постарается вбить хоть малую толику смысла в головы знакомых критиков, а когда появится Сара, будет за ней приглядывать, возьмет ее под крыло.

Джордж Левин сон жестикулировал с художественным критиком из «Таймс», новозеландцем по обозначению Гарет Фелтем, по прозвищу Ворчун, воплощением воинствующей тупости.

— Это, конечно «груууннн», исследования в области шимпанзеческой телесности. Художник ищет суть шимпанзе, и ведь вы помните, что Фрейд, в конце концов, так и показывал — эго есть прежде всего и в первую очередь эго телесное, не так ли «хууууу»?

— «Рррряв»! Вовсе я в этом не уверен, Левинсон. Мне кажется, во всем этом есть «уч-уч» изрядная доля духовного, так что здесь мы видим картины, которые эксплуатируют тела шимпанзе — и тем самым осуществляют надругательство над их душами. «ХууууууГраааа», — подчеркнуто громко заухал он и, изобразив, будто наносит мощный удар Джорджу по голове, продолжил свои высокомерные жестикуляции: — «Уч-уч» вы знаете, у меня всегда были сомнения насчет этого Дайкса, и, должен показать, его новые картины подтверждают их со всей основательностью. — Он показал передней лапой — огромной, шерстистой — на картину, обозначенную «Плоские упаковки с «Эболой». — «Уаааа» что он хочет этим показать — этой дешевкой, этим изображением разложения «хуууу»? — Фелтем в яростном возбуждении закинул голову, выставил на всеобщее обозрение свои клыки, изъеденные кариесом, желтые от сигарет, и издал серию угрожающих уханий и рыков: — «ХууууууГраааа! Ррррряв! ХууууууГраааа! ХууууууГраааа! Ррррряв!»