Козлиная песнь (сборник) - Константин Вагинов

– Прежде всего, не следует причинять горя людям, – заметил Иванов.

– Конечно, – ответил Свистонов. – Какая сегодня тихая ночь! Какой прелестный человек Иван Иванович Куку! Прелестнейшие устремления! Необыкновенная тяга к великим людям! Вы давно с ним знакомы? – спросил он у Иванова.

– Да лет пять.

– Скажите, чем вы объясните, что он…

Рано утром вернулись Свистонов и Иванов на дачу. Зоя Федоровна еще спала среди хаоса предметов, бумажек, гор окурков, подарков.

Она нежилась в своей постели и вздыхала.

– Ну, как, – спросила она за обедом Иванова, – понравился вам Свистонов?

– Очаровательный человек.

– Ну, теперь подождите.

Куку с каждым днем убеждался, что Наденька – Наташа, и появлялись в нем сила воли и духовное упорство и то многообразие способностей, которые сопутствуют нарождающейся любви. Казалось, он помолодел. Его глаза приобрели блеск молодости, члены стали гибкими. Он чувствовал, как в нем играет жизнь. От него начало исходить настоящее очарование.

Кроме того, уже наступала осень с ее золотыми листьями, когда дачники разъезжаются и наступает тишина и дожди за окнами.

И звучала песнь в душе у Ивана Ивановича, как у настоящего влюбленного.

Наденька смотрела на Ивана Ивановича и не могла оторваться. Ее тянуло к нему. Она краснела при встрече с ним, ее глаза смотрели доверчиво.

Наконец, Наденька уехала.

Уехал и Куку.

Глава третья. Куку и Кукуреку

Поезд черепашьим шагом плелся по направлению к Ленинграду. Дачные вагончики дребезжали. Трина Рублис читала книгу; ее пальцы, от садящегося солнца ставшие румяными, перелистывали порозовевшие страницы. Она увлекалась фабулой и пропускала описания. У нее будет опять мужчина. Она была спокойна.

Свистонов стоял у окна, нервничал.

Недалеко от памятника они наняли извозчика. Через час показалась гостиница «Англетер».

Свистонов помог снять пальто, притушил свет, сел к столу. Глухонемая начала перестилать постель. Она сняла одеяло, простыни, затем снова постелила. Взбила подушки. Ей было скучно. Это не было похоже на семейный уют.

Свистонов работал. Писал, читал и вел себя как дома. Переводил живых людей и, несколько жалея их, старался одурманить ритмами, музыкой гласных и интонацией.

Ему, откровенно говоря, не о чем было писать. Он просто брал человека и переводил его. Но так как он обладал талантом, и так как для него не было принципиального различия между живыми и мертвыми, и так как у него был свой мир идей, то получалось все в невиданном и странном освещении. Музыка в искусстве, вежливость в жизни – были щитами Свистонова. Поэтому Свистонов бледнел, когда он совершал бестактность.

Глухонемая, не дождавшись Свистонова, спала. Электрическая лампа, несмотря на рассвет, все еще горела. Листы покрывались мелким неуравновешенным почерком, записная книжка вынималась, и в ней справлялись нервно, торопливо. Руки работавшего дрожали, как у пьяницы. Он оборачивался, не проснулась ли, не помешает ли. Но глухонемая спала, и ее лицу вернулось девичье выражение. И это девичье выражение отвлекло Свистонова от возникавшего перед ним мира. Он отложил карандаш, на цыпочках подошел, снял вещи, сел у изголовья, нежно погладил глухонемую по голове, посмотрел на ее раскрытые уста, прислушался к ровному дыханию. Он чувствовал себя в безопасности. Она не подслушает его мыслей, никому не передаст подробностей его творчества. С ней он мог говорить о чем угодно. Это был идеальный слушатель. Пусть ходят сплетни, пусть говорят про него что угодно, но он, конечно, не станет жить с ней. Для этого она ему не нужна. Но он подумал о том, что не следует пренебрегать ею, что, может быть, для одной из его глав пригодится ее фигура, ее прошлое, настоящее и будущее, и он стал припоминать все то, что он о ней слышал, и, сев к столу, задумавшись, стал переводить и ее в литературу. Это сопровождалось болезненными явлениями: сердцебиением, дрожанием рук, ознобом, утомляющим все тело, напряжением мозга, К утру Свистонов, как кукла, сидел перед окном. Ему хотелось кричать от тоски. Он чувствовал болезненную опустошенность своего мозга.

Днем они напились кофе и расстались.

Глухонемая криво улыбнулась. А Свистонов, отправляясь в редакцию, купил газету, прочел и злобствовал. Он презирал газету, в которой его выругали. Он знал, что сегодня рецензент, встретившись с ним на лестнице в издательстве, отведет его в сторону и начнет извиняться.

– Это ведь так. Этого время требовало. Мне ваши книги очень нравятся. Но вы сами понимаете, Андрей Николаевич, моей обязанностью было вас выругать.

И действительно, когда Свистонов поднимался по лестнице, к нему подбежал рецензент.

– Да знаете ли вы, с кем имеете дело! – затрясся Свистонов. – Да я вас так опозорю! Вы думаете, что вы для меня мелкая рыбешка…

Придя домой, весь вечер пытался отомстить Свистонов рецензенту, но не смог. Этот человек был для него литературно неинтересен. Решил сегодня же, не теряя времени, пойти на доклад в Географическое общество, чтобы встретиться с Пашей.

– Правда, славная девушка Наденька? – спросил Свистонов во время перерыва. – Куку как будто влюблен в нее.

– Он ее обманет, – сказал, краснея, Паша. – Человек, одаренный такими познаниями, страшен. Я был вчера на балу в киноинституте, Куку весь вечер танцевал с ней. Он не подпускал меня близко, ходил вокруг нее, как петух.

– Знаете что, Паша, плюньте на доклад, пойдемте пиво пить.

– Спасибо, Андрей Николаевич, мне очень хочется выпить.

– А вы не горюйте, Паша, она к вам вернется.

– Если бы были деньги, как бы я запьянствовал, Андрей Николаевич!

– Поберегите свой талант, – ответил Свистонов. – Поверьте, милый мой Паша, все это глупости. Храните себя для литературы. Написали ли вы рассказ о своей жизни, как я советовал вам? Это отвлекло бы вас от несчастной страсти, а тем временем и Наденька к вам вернулась бы.

Паша вынул тетрадь.

– Это моя исповедь. Только Андрей Николаевич, обещайте никому не показывать.

– Потом я внимательно прочитаю, – сказал Свистонов, пряча рукопись в карман. – Не блестяще ли танцевал Куку? Да, да… и она сияла? А потом Куку… не пошел ли провожать ее? Не сели ли на извозчика, и Куку не щедро ли дал на чай швейцару? А вам безумно хотелось выпить…

– Наденька за весь вечер ни разу не позвала меня, Андрей Николаевич! А отчего вас не было там, Андрей Николаевич!

– Забыл туда пойти, – ответил Свистонов. – Знаете что, Паша, я сегодня получил деньги. Прокатимтесь на острова. Это вас развлечет.

– Я бы остренького съел, Андрей Николаевич.

– Да – сказал Свистонов, – селедочку и мороженое. Вообще, все остренькое и холодненькое помогает в скорби! – И Свистонов, жалея что он не побывал в киноинституте, решил прокатить Пашу, как прокатил Куку Наденьку из киноинститута. – Хотите цветов, Паша? – спросил Свистонов.

Паша посмотрел на него с удивлением. Они шли мимо Большого драматического театра, мимо Апраксина рынка, мимо Гостиного двора.

Свистонов купил Паше цветов.

По пустынным островам ехал извозчик. В нем сидели Свис-тонов и Паша.

– Хорошо? – спросил Свистонов.

– Очень хорошо.

– Что вам напоминает эта зелень, Паша? Паша грустно:

Люблю я пышное природы увяданье,В багрец и золото одетые леса…

«Ответ скорее для Куку, а не для Наденьки», – подумал Свистонов.

– А какой оркестр играл в киноинституте? – И всю дорогу воссоздавал Свистонов вечер в киноинституте и разговаривал с Пашей так, как, по его мнению, говорил с Наденькой Куку. Затем, откинувшись, вынул записную книжку, стал писать:

Кукуреку и Верочка вышли из Большого драматического театра.

– Верочка, – сказал Кукуреку– поедемте на острова, где ездил Блок.

– В автомобиле поедем? – спросила Верочка.

– Если хотите, – ответил Кукуреку, – но я бы предпочел извозчика.

– Нет, нет, на автомобиле!

– Тогда пойдемте к Гостиному двору. Любите вы цветы? – спросил Кукуреку и, перейдя с Верочкой улицу, купил три розы.

Они прошли мимо пустынных аркад Гостиного двора, мимо дремлющих за натянутыми веревками сторожей и вышли на проспект 25 Октября.

– Любите ли вы эту улицу, Верочка? – спросил Кукуреку. – Подумайте только, сколько раз она подвергалась литературной обработке. – Красота! – добавил он.

Верочка шла, широко раскрыв глаза и прижимая к груди цветы. Она думала, вот исполняется ее мечта, начинается красивая жизнь. Но ей слегка было жаль, что действие происходит не в Берлине, где так блестит асфальт, что автомобили и люди отражаются. Кукуреку нанял таксомотор, подсадил Верочку, и они поехали на острова.

Кукуреку смотрел по сторонам…

Но Паша пошевелился.

– Что записываете, Андрей Николаевич?