Страсти по революции: Нравы в российской историографии в век информации - Борис Миронов

О повышении уровня жизни населения, в первую очередь крестьянства, свидетельствуют также:

(1) Снижение налогового бремени и рост доходов крестьян. На покрытие всех налогов и платежей в 1850-е гг. уходило около 39% всех доходов, а в 1912 г. — 18%. Благодаря этому остаток чистого дохода, за вычетом налогов и платежей, на душу сельского населения более чем удвоился{324}.

(2) Рост с 1863 по 1906–1910 гг. расходов на алкоголь в 2,6 раза на душу населения{325}.

(3) Повышение с 1885 по 1913 г. производства потребительских товаров и оборота внутренней торговли на душу населения в постоянных ценах — в 1,7 раза{326} (за более раннее время сведений не имеется).

(4) Увеличение между 1886–1890 и 1911–1913 гг. количества зерна, оставляемого крестьянами для собственного потребления, на 34%{327}.

(5) Увеличение с 1850-х по 1911–1913 гг. реальной поденной платы сельскохозяйственного рабочего в 3,8 раза, промышленных рабочих — в 1,4 раза{328}.

(6) Уменьшение числа рабочих дней в году у крестьян со 135 в 1850-х до 107 в 1902 г.{329}, у пролетариев — числа рабочих часов с 2952 в 1850-х гг. до 2570 в 1913 г.{330}

(7) Массовая скупка земли крестьянами. За 1862–1910 гг. крестьяне купили 24,5 млн. десятин земли, заплатив за нее огромные деньги — 971 млн. руб., — это в 28 раз больше, чем все недоимки, накопившиеся за ними к 1910 г. (на 35 млн. руб.){331}. Купчая земля относительно надельной составляла 6,8% в 1877 г., 14,5% — в 1887 и 21,6% — в 1910 г., а относительно всей частновладельческой земли — соответственно 6,2, 13,1 и 25%. Причем почти половина (46%) земли была куплена крестьянскими обществами и товариществами{332}. Нищие землю, как известно, не покупают.

Вывод о повышении уровня жизни населения основывается также на антропометрических сведениях (росте и весе). Существенное и систематическое увеличение конечной (т. е. при достижении полной физической зрелости) длины тела мужчин за 1796–1915 гг. на 7,7 см (с 161,3 до 169,0) и веса за 1811–1915 гг. на 7,4 кг (с 59,1 до 66,5) дает уверенность в том, что благосостояние крестьянства действительно повысилось. Индекс массы тела, показывающий уровень питания, на протяжении 1811–1915 гг. всегда соответствовал норме, а к концу изучаемого периода даже немного увеличился — с 21,8 до 23,3.{333} Все это могло произойти только при условии повышения благосостояния. Любого биолога, врача, агронома, зоотехника, демографа, антрополога или экономиста эти данные убеждают. В самом деле, можно ли верить человеку, жалующемуся на нужду, бедность и болезни и утверждающему, что недоедает, недосыпает, чрезмерно много работает, живет в тяжелых экологических условиях, если он имеет хороший рост, нормальный или избыточный вес, хороший цвет лица и ясные глаза?! Наука говорит — нет. Однако есть историки, не согласные с этим. Характерно, все они уверены: пореформенная Россия находилась в кризисе и трудящееся население нищало.

В.Х. не спорит с биологической концепцией о связи роста с уровнем жизни, но недоумевает: почему вся прогрессивная демократическая общественность и художественная литература в конце XIX — начале XX в. говорили о неблагополучии деревни. Но ведь и в советское время вся «прогрессивная демократическая общественность» и художественная литература говорили о непрерывном росте благосостояния народа.

На мой взгляд, введение в оборот огромного массива антропометрических данных принципиально изменяет ситуацию в историографии имперской России. В настоящий момент они — самые точные и полные из всех имеющихся, и поэтому именно они должны стать эталоном при оценке надежности разных источников, пока не будут найдены более точные. Это относится к урожайной статистике, потреблению, заработной плате, доходам, налоговому прессу и другим показателям, характеризующим уровень жизни. Можно ли полагаться на данные урожайной статистики, если они преуменьшали сборы хлебов по разным оценкам от 10% до 30%?! Или на сведения о скотоводстве, если численность скота на 1000 человек населения они занижали на 88%?! Антропометрические данные дают значительно меньшие погрешности и — не менее важно — позволяют получить однородный динамический ряд альтернативного показателя уровня жизни населения для всей страны в целом, а также в региональном, а во многих случаях и в погубернском, разрезе за 215 лет, 1701–1915 гг. Историческая наука пока не располагает подобными сведениями ни для одного традиционного показателя уровня жизни. Отсюда следует, что противоречия в показаниях разных источников, касающихся уровня жизни, происходят, скорее всего, из-за неточности данных о традиционных показателях или неправильной их обработки и интерпретации, а не по причине ненадежности антропометрических сведений. Благодаря антропометрическим данным впервые в историографии с высокой степенью вероятности можно правильно определить основные периоды и тенденции в изменении уровня жизни имперской России. В 1701–1795 гг., в течение 95 лет, в циклическом режиме происходило понижение уровня жизни трудящегося населения, а в 1796–1915 гг., на протяжении 120 лет, также в циклическом режиме — его повышение. Расширение информационной базы позволит уточнить периодизацию, степень колебаний, но вряд ли внесет коренные изменения в полученную картину.

Как известно, улучшение условий жизни рассматривается в теории модернизации в качестве главного критерия ее успешности{334}. Поскольку имперская Россия модернизировалась и благосостояние населения росло, модернизацию следует признать успешной, несмотря на все издержки. Достигнутые в пореформенной России успехи позволяют сделать два важных вывода — (1) успехи и прогресс не исключают революции; (2) причины русских революций надо искать не в провале, а в успехах модернизации, в трудностях перехода от традиции к модерну.

Отсюда следует: русские революции не имели объективных предпосылок в марксистско-ленинском смысле; их причины следует искать в сфере политики, культуры, демографии, социальной психологии и мобильности, словом, в объективных трудностях перехода от традиции к модерну.

2. Апории русских революций начала XX в.

В моих выводах В.Г. видятся непреодолимые противоречия, своего рода апории.

Первая апория — несовместимость самодержавия и прогресса — подробно рассмотрена в книге «Социальная история». Оказалось, что прогресс совместим с политическим авторитаризмом. В течение всего периода империи в России происходила модернизация с национальными особенностями, но по европейскому эталону{335}. И хотя процесс не завершился — к 1917 г. российское общество не соответствовало в полной мере ни одному из критериев современного общества — успехи, достигнутые в условиях самодержавного режима, очевидны и неоспоримы. История европейских стран в новое и новейшее время дает аналогичные примеры успешных экономических преобразований именно при авторитарных режимах. Например, во Франции, Германии и Австро-Венгрии удачные преобразования были проведены королевской властью, а периоды демократии оказывались связаны с катастрофическими инфляциями и началом деструктивных процессов в экономике (эпоха Великой французской революции; Германия после Первой мировой войны; Австрия, Венгрия и Польша после распада монархии Габсбургов). Похожим образом развивались события в Испании, Португалии, странах Латинской Америки и Юго-восточной Азии{336}.

Вторая апория — невероятность того, чтобы полтора столетия в общественной мысли и науке удерживалась неадекватная фактам концепция кризиса — проанализирована в новой книге. Есть чисто научная причина этой парадоксальной ситуации — концепция превратилась в научную парадигму, т.е. в своего рода теорию и способ поведения в науке, в образец решения исследовательских задач в соответствии с определенными правилами, в готовый и почти обязательный алгоритм исследования. Императивность парадигмы обусловливается тем, что она существует в научном сообществе и поддерживается им. Если исследователь идентифицирует себя с сообществом, он должен придерживаться господствующей парадигмы, иначе он будет в нем белой вороной, более того — рискует вообще быть исторгнутым из него{337}. В рамках парадигмы кризиса анализировалось развитие российского общества в XVIII — начале XX в. и происходило конструирование социальной реальности, ибо для преобладающего большинства историков, тем более для тех, кто специально не занимался социально-экономическим и политическим развитием России в конце XIX — начале XX в., парадигма являлась фоновым знанием, молчаливо принимаемым на веру как аксиома. Отсюда у парадигмы огромная сила инерции. Социологи и социальные психологи проделали немало вошедших в учебники экспериментов, показывающих, как мощное давление группы на индивида делает его конформистом, вынуждая полностью изменить свою точку зрения (несмотря на ее правильность), чтобы отвечать требованиям большинства{338}. Именно поэтому в советское время огромное большинство людей разделяли мнение, что Советский Союз — самая просвещенная, гуманная, свободная, передовая, читающая и богатая страна в мире, а марксистское учение — самое верное и т.п.