Я стою у ресторана: замуж – поздно, сдохнуть – рано! (сборник) - Эдвард Радзинский

– А дальше, дальше что было? – посыпались вопросы из темноты.

– Дальше, – вздохнул дед, – предрик секретаршу бил.

– Какую секретаршу?

– Свою секретаршу. С синей рожей секретарша ходила. У нее серебряная свадьба готовилась, она и купи этот ящик водки и поставь от мужа в райисполком, чтоб сразу не выпил.

– Ну, а с сеструхой-то?

– Суд был, – радостно сказал дед. – Судом ее судили. Судья у нас новый – женщина. А в универмаге как раз сапоги должны были давать японские. Вижу, милиционер прибежал и судье что-то шепчет на ухо. Мельт этот в универмаге всегда стоит, пластинки слушает. А я в это время на суде в зале сижу. И все это дело сразу раскусил. Как только судья-то заседание остановила – вроде бы посовещаться, – я сразу шасть в универмаг. Два раза ошибался – ложная была тревога. А в третий раз точно – завезли. Хорошо, что универмаг от суда через дорогу. Так между судом и магазином мы все и бегали. И судья тоже. Я был тридцать седьмым по записи. Тридцать седьмым меня переписали. Купил красные японские. Они у нас в передней стоят теперь. Красивые, но дорогие, падлы.

– А с сеструхой-то, с сеструхой-то что? – орали уже со всех сторон.

– Присудили, – ликовал дед, – будет выплачивать в райисполком по сколько-то рублев в месяц из зарплаты. За тыщу лет авось выплатит.

– А что ж ее не приговорили-то?

Дед задумался. А потом сказал совсем радостно:

– А за что ж ее? Она невиноватая. Потому не с блядства легла с зятем-то. У нее Нюрка, дочка, водянкой заболела. Раздуло дочку всю. Вот она, чтоб зять на сторону не гулял… и встречалась в райисполкоме. Жалко ей зятя было и дочку тоже. Все-таки не чужие.

Я даже застонал: ну конечно же! Это была она – величайшая история про Любовь. Сколько тут всего: и любовь к дочери и к зятю, и свеча, и суд, и болезнь, и рок, и обнародование, и позор, и справедливости конечное торжество. Но главное – чистота! Чище я слыхивал только частушку:

Ох, тошно мне!Ктой-то был на мне:Сарафан не такИ в руке пятак.

Наступила тишина.

И раздался оглушительный голос – голос Д.

Как же все перепугались!

Но тотчас в темноте захихикали…

Услышав это пьяное хихиканье, мы с облегчением поняли: это вошла поддатая актриса Л. – и врубила принесенный с собой магнитофон. На полную мощность.

Голос занудливо и без выражения читал последний сценарий Д. Все благоговейно внимали…

В мутном сумраке наступившего рассвета голосом Д. заканчивался «Наш Декамерон».

О ясноглазой любви

Тракт. Деревенька у самого тракта в Магадан. Все ее сверстницы давно вышли на дорогу, проголосовали – и увезли их ревущие грузовики в Магадан, где «все свои да наши»… В городе жил теперь и ее брат.

Она выросла. Поднялась ее грудь, и глаза синие-синие. И все чаще выходила она продавать ягоды у дороги. И тогда тормозил грузовик, и молодой шофер с бешеными глазами:

– А ну, поедем, симпатюлька?

Брат посылал письма из Магадана, и она читала их вслух матери. И одна у нее была мечта – в Магадан.

Брат обещал, что заберет ее. Но дни шли, и месяцы тоже, но не забирал ее брат в Магадан.

Ей восемнадцать. Время уходит. Выгоревшие волосы цвета спелого пшена и запах молока от кожи.

Ей восемнадцать и три месяца.

И не остереглась. Вышла утром на тракт, тотчас тормознул грузовик, и веселая кудрявая рожа из кабины:

– Куды надо?

– Магадан далеко, дядечка?

Он сразу смекнул. И, стараясь не глядеть на ее грудь, на ее длинные ноги, сказал:

– Далеко ли, близко, а довезу.

– А вы кто ж такой?

– Я шофер Иван-царевич. Везу не те грузы не в то место. Эх, жизнь шоферская: впереди баранка, а сбоку дурак.

И он уже открыл дверцу и рывком втянул ее в кабину. С ревом помчались они по тракту, и назад ушла ее деревня. И сразу охватил ее страх:

– Дяденька, вернись обратно.

Они мчались целый день, и целый день она его молила, а к ночи охрипла. Они встали на дороге, он накормил ее в кабине.

– Ну, что дрожишь, молодая?..

Потом она плакала и к утру надоела шоферу. Шофер был веселый парень. И он передал ее другому шоферу, который ехал назад. И попросил того шофера:

– Довези Машку до дома.

И подмигнул.

Другой шофер тоже сразу все понял…

А потом – новый шофер. Так кружилась она по веселому тракту, по безбожному северному тракту. Платье ее смялось, волосы слиплись, и запах молока совсем исчез. Только синие глаза и остались. Ясноглазая.

Последний шофер был осетин. Она сидела в кабине между осетином и его пассажиром, молоденьким горбуном. Горбуну она очень понравилась, и он стал торговать ясноглазую у осетина.

У железнодорожной станции она от них сбежала. На запасных путях стоял рефрижератор, и она села в рефрижератор. Думала, что поезд. Рефрижератор этот привез бутылки с вином, и оттого по санитарной норме его нельзя было загружать мясом.

Но мясо – дефицит. И мужчины, которые приехали с рефрижератором, решили договориться с директором мясокомбината. А пока они жили на станции. Ясноглазую они приютили по-хорошему, не трогали. А она все просила их довезти ее до дома. Названия ее деревни мужчины не слышали, но разузнать обещались.

Особенно понравилась она чернявому, старшему. Он даже принес ей кошку, и она играла с кошкой и ждала, когда ее отвезут домой.

Наконец мужчины заманили к себе директора мясокомбината. Ему устроили попойку прямо в поезде. Но какая же попойка без бабы? И когда директор намекнул, они втолкнули ясноглазую к нему в купе.

Ночью директор ушел, а она вышла в тамбур. Рефрижератор уже шел во тьме к мясокомбинату. В тамбуре ее поджидал чернявый. Он молча открыл дверь вагона и швырнул во тьму ее кошку. И в свете фонарей она видела, как с визгом переворачивалась и долго падала кошка…

Утро, бойня. Безглавые туши, дрожь освежеванных туш – это еще живут мускулы.

На первой станции она сбежала из рефрижератора.

И там же, на станции, повстречала того молоденького горбуна. Горбун был директором инвалидного дома и пообещал отвезти ее в деревню. Он даже описал, где находится ее деревня, и она поняла: не врет.

И снова высокая трава-мурава. Как соскучилась ясноглазая по траве после этой проклятой дороги, после этого тракта.

Инвалидный дом размещался в бывшем имении фаворита Павла Первого полковника Черевина. Высокий дом стоял над рекой. Шатровая колокольня церкви и облака… Только когда подъехали, увидела ясноглазая покосившиеся колонны, подпертые досками, изуродованные статуи вокруг фонтана. И с криком и гиканьем неслись к их машине странные люди: огромные головы, короткие ноги, слюнявые рты. Это были жители дома. От ужаса у нее выпала из рук косынка. И тогда трое, расталкивая друг друга, упали на колени и поползли в высокой траве. И вот уже, блестя глазами, протягивает ей косынку коротконогий обрубок с отвислым животом, а лицо – женское, миловидное. И весь тот день, куда бы она ни пошла, – она натыкалась взглядом на счастливое, преданное лицо идиотки…

Горбун отправился устраивать ей комнату, а в доме меж тем шла обычная жизнь. Это был понедельник, тридцатое число, – день смены белья. Огромная рыжая бабища с толстыми шарами-руками выволакивала из дома матрацы – проветривать. Полосатые матрацы валялись в траве у дома. И среди матрацев – белая простыня. Из-под простыни – лицо мальчика, ангельское, в черных кудрях. Она подошла к мальчику не в силах отвести взгляда от простыни: простыня кругло облегала яйцевидное его тело. Рук и ног не было…

Дом этот открыли после войны, назывался он при основании Дом престарелых. После войны престарелых мало осталось, а вот молодые идиоты войну пережили, голод и холод пережили. И поселили их вместе с немногими стариками. С той поры назывался дом – Инвалидный широкого профиля. И жили в нем теперь идиоты и старики, то есть слабоумные и мудрые вместе. Слабоумные были тихие, работали усердно, старики тоже не привередничали и умирали исправно. А новые старики приносили горбуну доход, потому что много было желающих сдать своих стариков в этот дом. Одна только была забота у горбуна: молодые идиотки все время рожали. Это было строжайше запрещено правилами, и горбун все время собирал собрания, где разъяснял. Но разве идиотам разъяснишь!

Душными летними ночами неясные фигуры, непропорциональные, как в зеркалах «Комнаты смеха», двигались в лес. И там, в высокой траве, любили друг друга. А потом рожали.

Для горбуна это было особенно нестерпимо, потому что сам горбун был ребенком такой ночи. Он родился в этом доме, тут работал завхозом, потом выдвинулся в директора – после войны, когда всех поубивали. Каждый новорожденный был пощечиной, злым намеком. И он боролся, как мог. Он привез из города ту сытую огромную бабу с шарами-руками и назначил ее завхозом. Но даже пудовые ее кулаки не помогали: идиоты любили и рожали.

И все-таки победил горбун. Вышел приказ в районе: забрать из дома всех молодых женщин и впредь принимать туда только стариков и слабоумных мужского пола. Именно в тот счастливый день, когда пришел приказ, он и увидел ясноглазую на перроне. И влюбился в нее. Овладела им какая-то хмельная смелость. И не задумываясь он привез ее в дом, хоть и боялся здоровую бабу: жил он с ней, и била она его.