Миры Харлана Эллисона. Том 1. Мир страха - Харлан Эллисон

Он прошел в ванную, поскольку не хотел, чтобы тварь в углу сообразила, что добилась своего. Как говорится, фиг тебе. В зеркале Пол увидел собственное отражение — симпатичное лицо, совершенно спокойное, улыбнулся и тихо сказал:

— Зачем ты уходил?

Поднес к голове стальную вещицу.

— Никому, никому не хватает мужества выстрелить себе в глаз. — Дуло пистолета сорок пятого калибра нацелилось точно в веко. — В голову стреляли, было дело. Те, что посмелее, — в рот. А в глаз никто, ни одна сволочь.

Пол надавил на курок, как его учили — мягко, решительно, недрогнувшей рукой.

Из-за стенки донесся протяжный, хриплый вздох.

Молитва за того, кто не враг

— Ну как, ты ее трахнул? — Он включил приемник — «Сьюпримз» пели «Любовь-малышка».

— Не твое собачье дело, приятель. Джентльмены о таких вещах не говорят. — Второй сунул в рот очередную пластинку жвачки и на какое-то мгновение стал похож на хомяка с запасом зерен за щекой.

— Джентльмены? Черт побери, парень, по-твоему, ты похож на джентльмена?

— Скажи лучше, прерыватель посмотрел?

— Я заглянул к Крэнстону. — Первый покрутил ручку настройки — на другой волне "Роллинг Стоунз" пели "Никак не могу получить удовлетворения". — Там сказали, что вся загвоздка в моменте зажигания, и содрали с меня двадцать семь зеленых.

— Не в моменте зажигания, а в прерывателе.

— Слушай, раз ты такой умный, сделал бы все сам! Если хочешь, иди объясняйся с Крэнстоном, а ко мне не приставай.

— Дай расческу.

— Свою надо иметь. Или хочешь, чтобы у меня тоже завелись вши?

— Пошел в задницу. Давай сюда расческу.

Первый достал из кармана брюк алюминиевую шведскую расческу, по форме напоминавшую те, какими пользуются парикмахеры. Второй на миг перестал жевать, несколько раз провел расческой по своим длинным темно-русым волосам, затем пригладил кудри пятерней и вернул расческу хозяину.

— Как насчет того, чтобы поехать в «Верзилу» перекусить?

— А бак заправишь?

— Держи карман шире.

— Не, в «Верзилу» ехать не хочу, мотать там кругами, словно краснокожие в "Маленьком большом роге". Оно того не стоит, твоей подружки может и не оказаться.

— Ну а что ты предлагаешь?

— Не знаю, только в «Верзилу» ехать не хочу, мотать там кругами, словно генерал Кастер, это уж точно.

— Понятно. Очень остроумно. Вали в Голливуд, скоро станешь знаменитостью.

— Слушай, ты давно не был в «Короне»?

— Давно, а что?

— Там идет фильм про евреев в Палестине.

— С кем?

— Не помню. Кажется, с Полом Ньюменом.

— Не в Палестине, а в Израиле.

— Какая разница? Видел?

— Нет. Хочешь посмотреть?

— В принципе можно, все равно делать нечего.

— Когда твоя мамаша вернется домой?

— Они с отцом встречаются в семь.

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Приблизительно в полвосьмого.

— Тогда пошли. Деньги у тебя есть…

— Есть, но только на себя.

— Приятель, не мелочись. Неужели тебе жалко бабок для лучшего друга?

— Ты не друг, а настоящая пиявка.

— Выключай свою пиликалку и пошли.

— Я возьму ее с собой.

— Значит, не скажешь, трахнул ты Донну или нет?

— Не твое собачье дело. Ты же не рассказывал, что у тебя было с Патти.

— Ладно, забудем. Двинули?

— Поторопись, не то опоздаем.

И они отправились смотреть фильм про евреев. Тот фильм, который, по замыслу его создателей, должен был поведать зрителю очень и очень многое. Оба парня были гоями, а потому не могли и предположить, что в фильме про евреев — в Палестине ли, в Израиле или где еще — про евреев ничего толком не говорится.

Фильм, в сущности, был так себе, однако многие клюнули на рекламу, поэтому первые три дня зал отнюдь не пустовал.

Итак, Детройт. Город, в котором делают автомобили. Где процветает в мире и покое Церковь Маленьких Цветов во главе с преподобным Кафлином. Население около двух миллионов, все люди приличные, добропорядочные и сильные, как крестьяне. В Детройте начинало немало известных джазменов выступали в крохотных клубах. Лучшие свиные ребрышки в мире в ресторане "Дом голубых огней". Замечательный город Детройт.

Посмотреть фильм пришло большинство представителей еврейской общины. Те, кто бывал в Израиле или хотя бы имел представление о том, что такое киббуц, после фильма, как правило, обменивались кривыми усмешками, однако даже они не отрицали эмоционального воздействия. Сделанный в типичной голливудской манере, фильм пробуждал в душах патриотизм, словно говоря: "Видите, у евреев хватает мужества. Когда необходимо, они тоже могут сражаться". В общем, традиционная мелодраматическая штамповка "фабрики грез", рекомендованная для просмотра журналом "Для родителей" и завоевавшая золотую медаль в качестве лучшего фильма, который можно смотреть всей семьей.

Очередь за билетами тянулась от кассы мимо здания кинотеатра к кондитерской, в витрине которой были выставлены различные сорта попкорна, оттуда к. прачечной самообслуживания, заворачивала за угол и заканчивалась чуть ли не в квартале от «Короны».

В очереди, как то обычно бывает в очередях, царила тишина. Арч и Фрэнк тоже помалкивали и ждали. Арч слушал транзистор, а Фрэнк Амато курил и переминался с ноги на ногу.

Никто не обратил особого внимания на приближающийся рокот автомобильных движков. Перед кинотеатром резко затормозили три «фольксвагена». Захлопали дверцы, выпуская молодых людей в черных футболках, черных же брюках и черных армейских башмаках. На рукаве у каждого имелась оранжевая повязка с изображением свастики.

Юнцами руководил стройный белокурый паренек с пронзительным взглядом светло-серых глаз. Неонацисты выстроились перед кинотеатром и подняли лозунги, которые гласили: "Этот фильм сделали коммунисты!

Не смотрите его! Евреи, убирайтесь прочь! Хватит издеваться над Америкой! Настоящие американцы видят вас насквозь! Фильм развратит ваших детей! Не смотрите его!" А затем принялись распевать: "Грязные евреи, христопродавцы, грязные евреи…"

В очереди за билетами стояла шестидесятилетняя женщина по имени Лилиан Гольдбош.

Ее муж Мартин, старший сын Шимон и младший Аврам сгорели в печах Белзена. В Америку Лилиан приплыла вместе с восемью сотнями таких же, как она, беженцев на переоборудованном на скорую руку судне для перевозки скота, а до того пять лет скиталась по выжженной Европе. Здесь приняла гражданство и зажила более-менее в достатке, однако при виде свастики до сих пор мгновенно превращалась в насмерть перепуганную еврейку, которая избежала самого страшного только для того, чтобы очутиться в полном одиночестве. Лилиан Гольдбош изумленно, будто не веря собственным глазам, воззрилась на чернорубашечников, столь высокомерных в своем фанатизме, и в тот же миг к ней вернулись давно, казалось бы, забытые чувства — страх, ненависть, слепая ярость. В сознании женщины (которое, подобно сломавшимся часам, начало отсчитывать время вспять) словно вспыхнула искра, глаза заволокло кровавой пеленой.