Стихотворения и поэмы. Дневник - Белла Ахмадулина

«Такая пала на́ душу метель…»

Такая пала на́ душу метель:ослепли в ней и заплутали кони.Я в элегантный въехала мотель,где и сижу в шезлонге на балконе.

Вот так-то, брат ладыжинский овраг.Я знаю силу твоего week-end’а,но здесь такой у барменов аврал, —прости, что говорю интеллигентно.

Въезжает в зренье новый лимузин.Всяк флаг охоч до нашего простора.Отечество юлит и лебезит:Алёшки – ладно, но и Льва Толстого.

О бедное отечество, прости!Не всё ж гордиться и грозить чумою.Ты приворотным зельем обольстигостей желанных – пусть тряхнут мошною.

С чего я начала? Шезлонг? Лонгшез?Как ни скажи – а всё сидеть тоскливо.Но сколько финнов! Уж не все ли здесь,где нет иль мало Финского залива?

Не то, что он отсутствует совсем,но обитает за глухой оградой.Мне нравится таинственный сосед,невидимый, но свежий и отрадный.

Его привет щекою и плечомприму – и вновь затворничаем оба.Но – Финский он. Я – вовсе ни при чём,хоть почитатель финского народа.

Не мне судить: повсюду и всегдаиль только здесь, где кемпинг и суббота,присуща людям яркая чертатой красоты, когда душа свободна.

Да и не так уж скрытен их язык.Коль придан Вакху некий бог обратный,они весь день кричат ему: «Изыдь!»,не размыкая рюмок и объятий.

Но и моя вдруг засверкала жизнь.Содержат трёх медведиц при мотеле.Невольно стала с ними я дружить,на что туристы с радостью глядели.

Поэт. Медведь. Все-детское «Ура!».Мы шествуем с медведицей моею.Не обессудь, великая страна,тебя я прославляю, как умею.

Какой успех! Какая благодать!Аттракционом и смешным, и редкиммогли бы мы валюту добыватьстоль нужную – да возбранил директор.

Что делать дале? Я живу легко.Событий – нет. Занятия – невинны.Но в баре, глянув на мое лицо,вдруг на мгновенье умолкают финны.

«Взамен элегий – шуточки, сарказмы…»

Взамен элегий – шуточки, сарказмы.Слог не по мне, и всё здесь не по мне.Душа и местность не живут в согласье.Что делаю я в этой стороне?

Как что? Очнись! Ты родом не из финнов,не из дельфинов. О, язык-болтун!Зачем дельфинов помянул безвинных,в чей ум при мне вникал глупец Батум?

Прости, прости, упасший Ариона,да и меня – летящую во снево мгле Красногвардейского районав первопрестольном городе Москве.

Вот, объясняю, родом я откуда.Но сброд мотеля смотрит на менятак, словно упомянутое чудо —и впрямь моя недальняя родня.

Немудрено: туристы да прислуга,и развлеченья их невелики.А тут – волною о скалу плеснуло:в диковинку на суше плавники.

Запретный блеск чужого ширпотребаприелся пресным лицам россиян.– Забудь всё это! – кроткого приветараздался всплеск, и образ просиял.

Отбор довел до совершенства лица:лишь рознь пороков оживляет их.– Забудь! Оставь! – упрашивал и длилсяпечальный звук, но изнемог и стих.

Я шла на зов – бар по пути проведав.Вдруг как-то мой возвысился удел.Зрачком Петра я глянула на шведов.За стойкой плут – и тот похолодел.

Он – сложно-скрытен, в меру раболепен,причастен тайне, неизвестной нам.– Оставь! Иди! – опять забрезжил лепет. —Иду. Но как прозрачно-скучен хам.

Как беззащитно уязвлен обидой.– Иди! – неслось. – Скорей иди сюда!Вот этих, с тем, что в них, автомобилейнапрасно жаждать – лютая судьба.

Мне белоснежных шведов стало жалко:смущен, повержен, ранен в ногу Карл.Вдруг – тишина. Но я уже бежала:окликни вновь, коль прежде окликал!

Вчера писала я, что на запорек заливу дверь. Слух этот справедлив,но лишь отчасти: есть дыра в заборе.– Не стой, как пень, – мне указал залив.

Я засмеялась: к своему именьюфинн не пролез. А я прошла. Вдали,за длительной серебряною мелью,стояло небо, плыли корабли.

Я шла водой и слышала взаимностьводы, судьбы, туманных берегов.И, как Петрова вспыльчивая милость,явился и сокрылся Петергоф.

С тех пор меня не видывала суша.Воспетый плут вернуться завлекал.В мотеле всем народам стало скушно,но полегчало мокрым плавникам.

Постой

Не полюбить бы этот дом чужой,где звук чужой пеняет без утайкипришельцу, что еще он не ушел:де, странник должен странствовать, не так ли?

Иль полюбить чужие дом и звук:уменьшиться, привадиться, втесаться,стать приживалой сущего вокруг,свое – прогнать и при чужом остаться?

Вокруг – весны разор и красота,сырой песок, ведущий в Териоки.Жилец корпит и пишет: та-та-та, —диктант насильный заточая в строки.

Всю ночь он слышит сильный звук чужой:то измышленья прежних постояльцев,пока в окне неистощим ожог,снуют, отбившись от умов и пальцев.

Но кто здесь жил, чей сбивчивый мотивзабыт иль за ненадобностью брошен?Непосвященный слушатель молчит.Он дик, смешон, давно ль он ел – не спрошен.

Длиннее звук, чем маленькая тьма.Затворник болен, но ему не вновевходить в чужие звуки и домадля исполненья их капризной воли.

Он раболепен и душой кривит.Составленный вчерне из многоточья,к утру готов бесформенный клавири в стройные преобразован клочья.

Покинет гость чужие дом и звук,чтоб никогда сюда не возвращатьсяи тосковать о распре музык двух.Где – он не скажет. Где-то возле счастья.

«Всех обожаний бедствие огромно…»

Всех обожаний бедствие огромно.И не совпасть, и связи не прервать.Так навсегда, что даже у надгробья, —потупившись, не смея быть при Вас, —изъявленную внятно, но не грознонадземную приемлю неприязнь.

При веяньях залива, при закатестою, как нищий, согнанный с крыльца.Но это лишь усмешка, не проклятье.Крест благородней, чем чугун креста.Ирония – избранников занятье.Туманна окончательность конца.

Дом с башней

Луны еще не вдосталь, а заря ведьуже сошла – откуда взялся свет?Сеть гамака ужасная зияет.Ах, это май: о тьме и речи нет.

Дом выспренний на берегу залива.В саду – гамак. Всё упустила сеть,но не пуста: игриво и ленивов ней дней былых полёживает смерть.

Бывало, в ней покачивалась дрёмаи упадал том Стриндберга из рук.Но я о доме. Описанье доманельзя построить наобум и вдруг.

Проект: осанку вычурного замкавенчают башни шпиль и витражи.Красавица была его хозяйка.– Мой ангел, пожелай и прикажи.

Поверх кустов сирени и малины —балкон с пространным видом на залив.Всё гости, фейерверки, именины.В тот майский день молился ль кто за них?

Сооруженье: вместе дом и островдля мыслящих гребцов средь моря зла.Здесь именитый возвещал философ(он и поэт): – Так больше жить нельзя!

Какие ночи были здесь! Однакохозяев нет. Быть дома ночью – вздор.Пора бы знать: «Бродячая собака»лишь поздним утром их отпустит в дом.

Замечу: знаменитого подвалатаинственная гостья лишь однанавряд ли здесь хотя бы раз бывала,иль раз была – но боле никогда.

Покой и прелесть утреннего часа.Красотка-финка самовар внесла.И гимназист, отрекшийся от чая,всех пристыдил: – Так больше жить нельзя.

В устройстве дома – вольного абсурдачерты отрадны. Запределен бредпредположенья: вдруг уйти отсюда.Зачем? А дом? А башня? А крокет?

Балы, спектакли, чаепитья, пренья.Коса, румянец, хрупкость, кисея —и голосок, отвлекшийся от пенья,расплакался: – Так больше жить нельзя!

Влюблялись, всё смеялись, и стрелялисьнередко, страстно ждали новостей.Дом с башней ныне – робкий постоялец,чудак-изгой на родине своей.

Нет никого. Ужель и тот покойник —незнаемый, тот, чей гамак дыряв,к сосне прибивший ржавый рукомойник,заткнувший щели в окнах и дверях?

Хоть не темнеет, а светает рано.Лет дому сколько? Менее, чем сто.Какая жизнь в нём сильная играла!Где это всё? Да было ль это всё?

Я полюбила дом, и водостокарезной узор, и, более всего,со шпилем башню и цветные стёкла.Каков мой цвет сквозь каждое стекло?

Мне кажется, и дом меня приметил.Войду в залив, на камне постою.Дом снова жив, одушевлен и светел.Я вижу дом, гостей, детей, семью.

Из кухни в погреб золотистой финкитак весел промельк! Как она мила!И нет беды печальней детской свинки,всех ужаснувшей, – да и та прошла.

Так я играю с домом и заливом.Я занята лишь этим пустяком.Над их ко мне пристрастием взаимнымсмеется кто-то за цветным стеклом.

Как всё сошлось! Та самая погода,и тот же тост: – Так больше жить нельзя!Всего лишь май двенадцатого года:ждут Сапунова к ужину не зря.

«Темнеет в полночь и светает вскоре…»