Стихи про меня - Петр Вайль

ОКОНЧАТЕЛЬНЫЕ СВЕДЕНИЯ

Александр Введенский 1904—1941

Элегия

Так сочиниласъ мной элегия

О том, как ехал на телеге я.

Осматривая гор вершины,их бесконечные аршины,вином налитые кувшины,весь мир, как снег, прекрасный,я видел темные потоки,я видел бури взор жестокий,и ветер мирный и высокий,и смерти час напрасный.Вот воин, плавая навагой,исполнен важною отвагой,с морской волнующейся влагойвступает в бой неравный.Вот конь в волшебные ладоникладет огонь лихой погони,и пляшут сумрачные конив руке травы державной.Где лес глядит в полей просторы,в ночей несложные уборы,а мы глядим в окно без шторына свет звезды бездушной,в пустом смущенье чувства прячем,а в ночь не спим, томимся плачем,мы ничего почти не значим,мы жизни ждем послушной.Нам восхищенье неизвестно,нам туго, пасмурно и тесно,мы друга предаем бесчестно,и Бог нам не владыка.Цветок несчастья мы взрастили,мы нас самим себе простили,нам, тем, кто, как зола, остыли,милей орла гвоздика.Я с завистью гляжу на зверя,ни мыслям, ни делам не веря,умов произошла потеря,бороться нет причины.Мы все воспримем как паденье,и день, и тень, и наслажденье,и даже музыки гуденьене избежит пучины.В морском прибое беспокойном,в песке пустынном и нестройноми в женском теле непристойномотрады не нашли мы.Беспечную забыли трезвость,воспели смерть, воспели мерзость,воспоминанье мним как дерзость,за то мы и палимы.Летят божественные птицы,их развеваются косицы,халаты их блестят, как спицы,в полете нет пощады.Они отсчитывают время,они испытывают бремя,пускай бренчит пустое стремя —cходить с ума не надо.Пусть мчится в путь ручей хрустальный,пусть рысью конь спешит зеркальный,вдыхая воздух музыкальный —вдыхаешь ты и тленье.Возница хилый и сварливый,в вечерний час зори сонливой,гони, гони возок ленивый —лети без промедленья.Не плещут лебеди крыламинад пиршественными столами,совместно с медными орламив рог не трубят победный.Исчезнувшее вдохновеньетеперь приходит на мгновенье,на смерть, на смерть держи равненье,поэт и всадник бедный.

[1940]

Первое для меня стихотворение Вве­денского ошеломило: какая мощь! Какой нарастающий накат. Непре­рывное, неостановимое движение — ни одной мужской рифмы на все семьдесят две строки: еще и отсюда ощущение непоставленной точки. Лавина! — не зря все на­чинается в горах.

Отчетливо при этом видно, как захватывает этот обвал самого автора. Как все серьезнее и трагичнее становится он, как начисто исчезает мелькнувшая в начале игривость "аршин" и "на­ваги". Колом торчит ёрнический эпиграф из сти­хов приятеля (И.Бахтерева). Зачем это снижение перед взлетом? Может, добавлено потом: задним числом потребовалось внедрение understatement'а после непривычного пафоса. То ли все-таки наоборот (и скорее всего): изначальный иронический замысел центробежной силой сти­хотворчества был выведен на патетическую ор­биту, а эпиграф так и остался — скажем с умест­ной в данном случае красивостью — зачаточными пропилеями при грандиозном Парфеноне стихот­ворения.

"Комическое, — утверждает Бергсон, — для полноты своего действия требует как бы кратко­временной анестезии сердца". Иначе говоря, только с холодной душой возможен сколько-ни­будь объективный, т. е. отстраненный, анализ — на что претендует и что предлагает иронический ("комический") стиль. Оттого он, кстати, и ту­пиковый в искусстве, где страсть важнее разума, потому что интереснее.

Осознать в себе недостаток страсти есть движе­ние души, явление одноприродное, то есть та же страсть, в конечном счете. "У Введенского чувство тоски по чувству", — пишет его близкий друг Яков Друскин. Вот почему "Элегия" так безошибочно напоминает лермонтовскую "Думу", в которой, в свою очередь, словно зарифмованы чаадаевские мысли. ("Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем без прошедшего и без будущего, сре­ди плоского застоя. И если мы иногда волнуемся, то не в ожидании или не с пожеланием какого- нибудь общего блага, а в ребяческом легкомыс­лии младенца... Мы растем, но не созреваем...")

Исповедь человека, ощущающего себя частью разочарованного и потерянного поколения, го­рюющего (быть может, напрасно?), что разучил­ся жить страстями: можно предположить, что так бывает всегда и иначе быть не может. По тем же мотивам, что коллега Лермонтов веком ранее, взялся за "Элегию" Введенский. А спустя три де­сятилетия — Бродский: "Зная медные трубы, мы в них не трубим. / Мы не любим подобных себе, не любим / тех, кто сделан был из другого теста. / Нам не нравится время, но чаще — место". А еще через полтора десятка лет — Лев Рубинштейн: "Мы знаем цену и тому, / и этому мы знаем це­ну. / Но на кого оставить сцену, / приемля посох и суму? / И как идти в таком тумане / не час, не день, а тыщу лет — / с пудовой фигою в карма­не, / с холодным ветром tete-a-tete?" Или Тимур Кибиров: "Изгаляются страх и отвага / над моей небольшою душой... / Так сижу я над белой бу­магой / черной ночью на кухне чужой".

Возраст рефлектирующего не так уж важен: Лермонтову 24, Введенскому 37, Бродскому 32, Рубинштейну 40, Кибирову 30. Разброс большой, охват широкий.

Как же точно соорудил рабочую матрицу Лер­монтов, что ее можно уверенно заполнять нoвым, вплоть до сегодняшнего, материалом. "Еще душе не в кайф на дембель", — пишет Денис Но­виков. Единственно возможный перевод на тот русский язык звучит так: "Мы жадно бережем в груди остаток чувства".

Схватившись за "Элегию", я начал читать ос­тального Введенского. Ничего подобного. Из всех тридцати двух сочинений (плюс двадцать три ранних стихотворения) это единственное у него, написанное традиционным размером (классический четырехстопный ямб с регулярны­ми строфами). Как-то особенно вызывающе: все остальные обэриуты — Хармс, Олейников, Забо­лоцкий, тот же Бахтерев — к традиции ближе. Заболоцкий, резко разошедшийся с Введенским в осознании сути поэзии, написал ему открытое письмо, где формулировал: "Ваши стихи не сто­ят на земле, на той, на которой живем мы".

Введенский декларировал идею жертвеннос­ти в поэзии: чем хуже — тем лучше. "Бывает, что приходят на ум две рифмы, хорошая и плохая, и я выбираю плохую: именно она будет правильной". Он вообще отрицал традиционную эстетику, раз­деление на "красиво — некрасиво". Идея "правиль­ности" довлела, а правильным было то, что до­стигалось отрицанием, отречением, жертвой.