Ленин. - Политический портрет. - В 2-х книгах. -Кн. 2. - Дмитрий Волкогонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Горбачев: Так открывается вид на наши беспорядки в очень важной сфере идеологической работы.
Кочемасов (заместитель Председателя Совета Министров РСФСР): Правда, были статьи не только в центральных, но и в местных газетах. В основном это были положительные рецензии. Только иркутская комсомольская газета резко раскритиковала пьесу Разумовской как идеологически вредную…
Горбачев: Почему же вы не ухватились за эту статью, не сделали должных выводов?
Кочемасов: Здесь, конечно, есть и моя вина. Нам давно пора перестраивать работу с деятелями культуры, повышать ответственность.
Горбачев: Но раз вы понимаете, почему же тогда не перестраиваетесь?
Кочемасов: Здесь просто не сработала наша система контроля.
Горбачев: Но как же все-таки получилось, что в наших газетах идейно вредная пьеса получила такую поддержку?
Стукалин (заведующий отделом пропаганды ЦК КПСС): Мы в отделе об этом ничего не знали, в том числе не обратили внимания на статью Розова в „Литературной газете".
Соломенцев: Когда Виктор Розов выступает в защиту какого-либо произведения, это всегда должно настораживать.
Замятин: …Я совершенно согласен с тем, что многие люди в Главреперткоме не хотят ссориться с драматургами. Сейчас в Москве снято с постановки девять пьес. Но ведь все они были пропущены Главреперткомом (комиссия, разрешающая постановку спектакля на сцене. —Д.В.)
Бобков (заместитель председателя КГБ СССР): Главная причина выпуска на сцену такой идейно порочной пьесы — отсутствие контроля. Но надо учитывать, что иногда и заявка на пьесу хорошая, и текст пьесы неплохой, а спектакль выходит идейно вредный, то есть до таких кондиций его доводит режиссер…
Соломенцев: …Рассматривать надо этот вопрос под более широким углом зрения… Мы уже не раз сталкивались с протаскиванием на сцену и в кинематограф идейно вредных произведений, которые рассчитаны на незрелую публику, на молодежь… Кому, например, нужно такое произведение, как идущая во МХАТе пьеса Вампилова „Утиная охота"? Она очерняет весь наш строй.
Горбачев: Не возводя этот случай в абсолют, надо прямо сказать, что мы обязаны давать бой такого рода явлениям и ничего не спускать на тормозах. Ведь послушайте, что заявляет один из персонажей этой пьесы в своем разговоре с отцом: „Какие, говорю, бать, сейчас идеалы, что ты народ смешишь, какие, ну хоть один, говорю, назови? Трясется весь. Сволочь, говорит, народ стал. Буржуй и быдло. Без закона живут. Успокойся, говорю, время нынче такое…" Разве можно пройти мимо этих слов? Уже одно это, с позволения сказать, изречение должно было бы насторожить любого советского человека. И уж тем более работника культуры или цензора.
Мы должны констатировать, что допущены бесконтрольность и отсутствие политической бдительности…
Я не буду комментировать довольно обычный, но очень характерный для советской системы документ. Ведь фактически еще в начале перестройки, например, секретарями творческих союзов могли стать лишь те кандидатуры, которые одобрены всемогущим Политбюро. По существу, сталинский порядок сохранился на десятилетия. Например, 25 января 1939 года Политбюро принимает постановление: „1. …Утвердить состав правления Союза писателей СССР в составе: тт. Герасимова, Караваева, Катаева, Федина, Павленко, Соболева, Фадеева, Толстого, Вишневского, Лебедева-Кумача, Асеева, Шолохова, Корнейчука, Мошашвили, Янко Купалы.
2. Секретарем президиума правления утвердить т.Фадеева…"
О какой творческой свободе могла идти речь? Такой порядок сохранялся десятки лет. Поэтому приведенная стенограмма — историческое свидетельство не только узурпации прав интеллигенции, но и неистребимости стремления ее к свободе самовыражения, мысли, творчества.
И десятилетия спустя интеллигенция была способна на протест, на интеллектуальное сопротивление, хотя и пассивное. Как и раньше, партийное руководство уже на самом пороге явления, которое Горбачев назвал „перестройкой", стремилось сохранить монополию не только на власть, но и на мысль. Даже Горбачев, человек-реформатор, который видел дальше и глубже своих коллег по Политбюро, в то время вынужден был делать как все, как всегда, поступать „по-ленински".
Тем не менее этот обычный пространный партийный документ подтверждает истину — большевики всегда боялись свободомыслия. Именно этим и объясняется долгая трагедия российской интеллигенции.
Ленин и церковь
Электричество заменит крестьянину Бога. Пусть крестьянин молится электричеству; он будет больше чувствовать силу центральной власти — вместо неба.
Так говорил Ленин, беседуя с Милютиным, Красиным и некоторыми большевиками, обсуждая проблему электрификация России.
Электричество крестьянин принял, но оно ему не заменило Бога. Он, Бог, у крестьянина, мужика был с детства в душе, внесенный туда общинным воспитанием, изумительной красотой и искусством религиозного обряда, великолепной литургией музыки. Наверное, Бог крепче держался бы в душе россиянина, если бы он не был так тесно связан с царем. Пал царь, зашаталась и вера… Ленин тонко учитывал феномен российского двуединства религии и монархии.
Российская империя, рассыпавшись, воскресла в империи советской. Она предстала перед миром в своем греховном величии. В обществе на место религии была декретирована идеология марксизма-ленинизма. Эта светская религия, однако, не смотря на проповедь безграничного насилия к своим врагам, не смогла полностью уничтожить в великой стране церковь и религию. Хотя усилия для это были приложены титанические. Николай Бердяев писал в изгнании: „Русский народ — народ апокалиптический. Он сделал опыт осуществления социализма. Он не принял гуманистической цивилизации с демократией и парламентом, и в этом трагическом опыте выявились последние пределы социализма, изобличающие его природу. Люди Запада должны многому научиться в этом опыте. Действительность показала, что вопрос о социализме не есть вопрос экономический и политический: это вопрос о Боге и бессмертии. Я вам советую над этим задуматься".
Ленин задумался над этим еще на пороге века. У него не было, как у бывших марксистов П.Б.Струве, Н.А.Бердяева, Г.П.Федотова, долгих и мучительных размышлений. Ленин не оставил глубоких трактатов о месте и роли религии в человеческом обществе. Лидер большевиков ограничился пропагандистскими памфлетами „Социализм и религия", „О значении воинствующего материализма", некоторыми партийными указаниями в программных документах.
Ленин признавал (правда, формально) свободу мысли. Но не признавал свободу веры, ибо видел в религии „один из видов духовного гнета". Он без обиняков повторяет классический марксистский тезис .Религия есть опиум народа". Конечно, свобода веры предполагает и свободу неверия. Для Ленина важна лишь вторая часть формулы.
Он сам поразительно легко, без видимых мучений, сомнений, переживаний порвал с религией, так никогда и не погрузившись в ее лоно. Раннее увлечение материалистическими учениями сделали его переход от полуверы (в школьные годы) к неверию легким и незаметным. Его не мучили вопросы о том, что далеко не все проблемы бытия и небытия могли быть им объяснены с позиций экономического детерминизма и материалистической диалектики. Ленин никогда не задумывается, что „простые" объяснения марксизма сложной материи бытия часто походят на мистические заклинания, требования верить в истины, изреченные Марксом. Но это больше похоже на обезбоженное христианство.
Ленин никогда не думал, что коммунистическая идеология является светской религией, но крайне вульгарного уровня. Все мы, и автор настоящей книги, долгие десятилетия были в ее плену. Нет, я не утверждаю, что марксизм — сплошная „черная дыра". Нет. Там, где марксизм идет рядом, а часто и переплетаясь с позитивизмом, там мы видим движение мысли. Самый лучший критерий марксизма — его сопоставимость с вечностью. Сегодня дикими предстают концепции диктатуры пролетариата, отмирания государства, теория мировой революции и многие, многие другие „учения", которые должны были жить столетия и определять бытие людей в XXI веке..
Н.А. Бердяев хорошо сказал: „Есть глубокое различие между вечным и тленным, преходящим во времени. Пример: марксистско–коммунистическую литературу в будущем никто никогда не будет читать, разве только для исторических исследований, так в ней все бездарно и незначительно. Но пока будет существовать человечество, будут читать пророков, греческую трагедию, Платона, Данте, великих философов, нашего Толстого и Достоевского. Ненависть к человеческой гениальности, к высоте и вечности есть пафос коммунизма".
Слова Бердяева суровы, но во многом справедливы: коммунистическая идеология, воспевая насилие во имя эфемерного земного счастья людей, столь же безапелляционно вынесла „приговор" и религии. Ленин прав: "Религия должна быть объявлена частным делом" — таково отношение к ней социалиста. Но тут же, несколькими строками ниже, теоретик большевизма заявляет: „Мы никак не можем считать религию частным делом по отношению к нашей собственной партии". Это уже настораживает: провозглашая свободу совести, Ленин хочет эту свободу рассматривать через партийную призму. Он по-прежнему повторяет старые атеистические выводы: „Гнет религии над человечеством есть лишь продукт и отражение экономического гнета внутри общества". Совершенно очевидно, что подобная формула ничего не объясняет, ибо не все духовные процессы можно механически вывести из экономического детерминизма.