Кутузов - Олег Михайлов

– Папуля! Папочка! Милый! Наконец ты приехал! Не уезжай больше, папулечка! – наперебой раздавались нежные голоски.

Они звучали для Кутузова воистину райской музыкой. «Что любовь плотская в сравнении с отцовской любовью! Насколько родительское чувство возвышеннее и чище! Нежная беззащитность деток рождает только самые светлые помыслы! – невольно сказал он себе. – Ведь это еще безгрешные ангелы!» Но тут же, поглядев на лучащуюся счастьем Екатерину Ильиничну, сорокалетнюю свою Катюню, устыдился, что невольно принизил тем их долгий и добрый союз. Да и как можно думать о детишках, не думая о Катерине Ильиничне! Она всему главное начало! Не будь ее, не было бы и этих славных пятерых девчурок, возившихся с ним, целовавших его в нос и щеки, теребивших его плащ, шарф, полы и обшлага дорожного мундира, перстень на безымянном пальце...

– Детушки мои ненаглядные, женушка моя, как я о вас скучал! – только и мог пробормотать Михаил Илларионович, борясь с нахлынувшими слезами.

Когда волнения несколько поулеглись, были внесены сундуки с подарками. Мать султана – валиде, великий визирь и капудан-паша прислали роскошные шали, отрезы турецкой, ост-индской и Ормузской парчи, драгоценные перстни и табакерки, украшенный самоцветами кофейный сервиз. Хотя Кутузов и считал, что в Константинополе особой щедрости не проявили, он похвастался Катерине Ильиничне лошадьми в драгоценных уборах, которыми одарил его Селим III.

– Но что могли значить все эти подарки в сравнении с твоим, Катюша! – сказал Михаил Илларионович жене. – Как ты обрадовала меня портретами! Я заплакал! Где ты взяла этакого живописца?..

– Он наш, русский. Молодой человек. И только что вернулся из Италии, – с улыбкой пояснила Екатерина Ильинична.

– Что за работа прекрасная, и какое сходство! – воскликнул Кутузов. – У меня в тот день была ассамблея, и я всем показывал. Правда, в дороге портреты несколько пострадали, особенно твой, Катюня. Да и сходства в нем меньше. Зато Парашенька! Парашенька! – обратился он к своей старшенькой. – Ты и впрямь гречанка! Черноброва, с густыми черными кудрями! Когда царьградские греки увидели твой портрет, то наперебой заговорили: «Пола морфи! Пола кало! Вылитая гречанка! Наша!» И как похорошела!..

Семнадцатилетняя живоглазая Парашенька вспыхнула от этих слов и тайком погляделась в венецианское, оправленное серебром зеркальце, которое привез ей батюшка.

Да, так повзрослела, что хоть сейчас под венец. Новая забота родителям – приискивать жениха. И не какого-нибудь вертопраха, которых теперь поразвелось – пруд пруди, а достойного и серьезного молодого человека. Но не так уж долго осталось ждать и остальным: Аннушке пошел тринадцатый годок, Лизоньке – двенадцатый, Катюхе – восьмой, а Дашеньке – седьмой. Всех надобно поставить на ноги, всех определить!..

Что и говорить, семья большая. Все пятеро одинаково дороги, словно пальцы на руке; любой отрежь – больно. Но Михаил Илларионович испытывал особенное чувство к Лизоньке, которую звал Папушенькой. Умна, остра, сметлива и с таковым характером, что уже сейчас можно сказать: «Маленький Кутузов!»

– Мишенька, друг мой! – предложила Кутузову жена. – Пойдем, послушаешь, как Парашенька разучила на фортепьяно Люлли и Веккерлена...

Екатерина Ильинична была счастлива вдвойне. Радовалась тому, что впервые за многие годы будет рядом со своим любезным мужем. А кроме того – что пришел конец ее прозябанию в заштатном Елисаветграде, где столько пережито и перенесено и где спит на бедном погосте их маленький Николаша...

Ей, обожавшей театр, книги, музыку, хорошо знавшей цену умной беседе, было невыносимо среди убожества елисаветградских обывателей, сплетен, толков, пересудов. Но всего больше мучений доставляли заботы о воспитании дочерей. Боялась – ну как вырастут дикарками? Теперь все пойдет по-иному!

Она уже побывала с визитом в роскошном доме на Моховой, где доживала свой век все еще властная Анастасия Семеновна, урожденная княжна Козловская, вдова Александра Ильича Бибикова, – ее невестка. Но уже бразды правления забрала в свои руки дочь, и тоже вдова – Аграфена Александровна Рибопьер, Рибопьерша. Там, в бывшей резиденции герцога Вюртембергского, в одном из самых модных салонов, бывал «весь Петербург»: Безбородко, Остерман, Нарышкин, Протасова, де Рибас, французский посланник граф Сегюр и австрийский – граф Кобенцль.

Ах, ее старая подружка и племянница Аграфена Александровна, Груня! Она тут же вызвалась пригласить для кутузовских дочек лучших гувернеров, учителей музыки и танца, наставников по географии и истории. Тех, кто обучал сейчас двенадцатилетнего красавчика Сашу Рибопьера.

Михаил Илларионович с супругой навестил своего дорогого наставника и старшего друга Ивана Лонгиновича.

Его встретил двадцатипятилетний морской офицер – худощавый, рот плотно сжат, и желваки ходят под кожей, с боевым орденом на капитанском мундире за войну со шведами. Кутузов невольно воскликнул про себя: «Бог ты мой! Как же отцы повторяются в детях!» Впрочем, Лонгин Иванович Голенищев-Кутузов не просто повторял отца, но и продолжал его дело: с 1788 года он состоял при Иване Лонгиновиче помощником директора Морского корпуса.

Его отец был уже живой историей Российского флота. Тридцать два года возглавлял он единственное в стране военно-морское учебное заведение, так что все служившие ныне офицеры и почти все адмиралы были его птенцами. Он знал их поименно, гордился ими, следил за ними, с необыкновенной заботливостью пестовал молодых кадетов. При нем была учреждена библиотека и обсерватория в корпусе, он написал первую историю отечественного флота и перевел капитальное сочинение Госта «Искусство военных флотов».

Пока Катерина Ильинична обсуждала семейные дела со старшей сестрицей – Авдотьей Ильиничной, мужчины удалились в библиотеку, где, кажется, ничего не переменилось с тех далеких пор, когда Кутузов ребенком штудировал тут военные науки.

– А знаешь ли, Мишенька, что я член Российской академии? – не без гордости спросил старый адмирал. – Чай, не забыл наши молодые литературные забавы?..

– Еще бы забыть! – воскликнул Кутузов. – И «Задига», и постановку нашу «Заиры» помню, словно бы все это было вчера... Да я, дядюшка, читывал в вашем переводе и «Нравоучительные письма для образования сердца». И вижу, что вы уже стали настоящим пиитом!

Лонгин Иванович почтительно возразил ему:

– Нет, все же батюшка мой прежде всего моряк, а уж потом пиит!

– А ты, мой друг, – сказал ему Михаил Илларионович, – не помышляешь о литературе?

Лонгин Иванович не сразу ответил.

– Привлекают меня морские путешествия. Кук, Мирс, Лаперуз, Кларк, Гор... Вот о сих-то мореходах хотелось бы попробовать написать...

– И наших русских не забудь, – вмешался отец. – Вспомни хоть Беринга и Крашенинникова, наш тихоокеанский берег...

Разговор постепенно переместился в сферу большой политики. И Михаил Илларионович, и его старший друг видели опасность, грозящую России со стороны Пруссии, за которой грозно маячила республиканская Франция. В этих условиях много значило спокойствие на шведской границе, где стояли войска, подчиненные Кутузову.

3

Приблизив Михаила Илларионовича, императрица доверяла ему самые деликатные поручения.

В сентябре 1796 года она повелела главнокомандующему финляндскими войсками и директору шляхетского кадетского корпуса встретить на границе и препроводить в Петербург молодого шведского короля Густава IV Адольфа, принявшего имя Гаги. Задание было важным и в то же время требовавшим особой тонкости.

Государыня вознамерилась выдать одну из своих внучек, великую княжну Александру Павловну, за короля Швеции. Брачный союз укреплял неспокойные шведские границы. Царице еще хорошо помнилось, как недавно стекла Зимнего дворца сотрясались от близкого грома шведской корабельной артиллерии.

Михаил Илларионович всецело одобрял замысел государыни. Он лишь находил, что лицо, выбранное для переговоров – посол в Стокгольме Аркадий Иванович Морков (иногда его именовали Марковым), высокомерный и неуживчивый, совершенно не подходит для такой роли. Правду сказать, Морков получил превосходное образование и вместе с Фонвизиным считался одним из лучших воспитанников Московского университета, прекрасно изъяснялся по-французски, был ловок и хитер. Но он усвоил высокомерные манеры старого Версальского дворца, присоединив к ним византийскую надменность. Лицо его, испещренное оспой, постоянно выражало иронию и презрение, а круглые глаза и рот с опущенными концами делали похожим на тигра.

«Мало вежливости и никакой любезности, – размышлял Кутузов во время путешествия с королем и регентом в сопровождении Моркова через Финляндию в Петербург. – Аркадий Иванович говорит с августейшими особами таким тоном, словно сам носит корону. Слово его едко, повелительно и неприятно...»