Смерть – дело одинокое - Рэй Брэдбери

Я присвистнул:

– Вот это да, С. В. С.![150]

– Точно, подходящие для меня инициалы: С. С. Крамли. Крамли С. С. Твою мать!

Он выхватил лист из машинки.

– Хотите прочесть?

– Зачем? – рассмеялся я. – Ведь получилось отлично, верно?

– Вдруг как поперло! – рассмеялся он в ответ. – Будто плотину прорвало!

Я сидел и от полноты чувств фыркал, глядя на его сияющее, как солнце, лицо.

– И когда же это случилось?

– Две ночи назад! Как-то в полночь. В позапрошлую ночь, что ли? Ну не помню когда. Я себе лежал, зубы сосал, глядя в потолок, не читал, радио не слушал, даже пива не пил. На улице ветер выл, гнулись деревья, и вдруг у меня в башке заплясали всякие треклятые идеи, как угри на сковородке! Я, к черту, вскочил, ринулся сюда и как пошел, как пошел стучать, так до рассвета и не останавливался, а к рассвету у меня уже была готова целая гора этих листов, такая, будто кроты нарыли, а сам я то смеялся, то плакал. Вроде того. В шесть утра завалился в постель и все глядел на эту кучу и ржал – до того был счастлив, будто только что завел роман с самой завидной леди на земле!

– Так оно и есть, – тихо заметил я.

– Забавно, однако, – продолжал Крамли, – с чего это началось. Может, ветер был виноват, только кто-то стал оставлять у меня на крыльце водоросли вместо визитных карточек. И что вы думаете, как повел себя старый детектив? Выскочил с ружьем, крикнул: «Стой! Стрелять буду!»? Ничуть не бывало. Не кричал и не стрелял. Сидел себе и барабанил на машинке, гремел, как в Новый год или в Хеллоуин. И знаете, что дальше было? Ну-ка попробуйте, догадайтесь!

Я похолодел. Целая колония мурашек поползла у меня по спине.

– Ветер затих, – проговорил я. – Следов у вашего порога больше не было.

– Ну? – удивился Крамли.

– И водоросли больше не появлялись. И тот, кто приходил, кем бы он ни был, с тех пор не возвращался.

– Откуда вы знаете? – ахнул Крамли.

– Да вот знаю! Вы сделали то, что надо, хотя сами не догадывались. Совсем как я. Я наорал на него, и от меня он тоже отстал. О господи, господи!

Я рассказал Крамли о моей удаче с «Меркурием», о том, как я дурак дураком носился по городу, как кричал всем, и небу в том числе, и как с тех пор дождь перестал в три часа ночи стучать в мою дверь и – кто знает? – может, никогда больше стучать не будет.

Крамли так и сел, будто я обрушил на него наковальню.

– Элмо, – продолжал я, – мы приближаемся к цели! Мы сами не ожидали, а напугали его. Чем дальше он от нас уходит, тем больше мы о нем знаем. Ну, во всяком случае, так мне кажется. По крайней мере, мы знаем, что его пугают громко орущие дуралеи и детективы, которые, хохоча, барабанят, как маньяки, на машинке до пяти утра. Печатайте, печатайте, Крамли. Тогда вы в безопасности…

– Бред сивой кобылы! – выдохнул Крамли. Но сам при этом смеялся.

Его улыбка придала мне храбрости. Я порылся в карманах и вынул анонимное письмо, спугнувшее Хопвуда, а также любовное послание, напечатанное на солнечно-яркой почтовой бумаге и заманившее актера на берег.

Крамли повозился с кусочками этой головоломки и снова, будто любимым старым халатом, прикрылся циничным скепсисом.

– Письма напечатаны на разных машинках. Оба без подписи. Да каждое из них мог напечатать любой дурак! И если, как мы считаем, этот Хопвуд был насчет секса тронутый, значит, он, прочтя желтую записку, вообразил, будто ее и впрямь написала Раттиган, и помчался на берег ждать, как паинька, когда она к нему бросится и начнет тискать ему задницу. Но мы-то знаем, что Раттиган в жизни бы ничего подобного не написала. У нее чувства достоинства хватило бы на десятитонный грузовик. Она нигде никогда не стояла с протянутой рукой – ни в голливудских студиях, ни на панели, ни на берегу. И что это нам дает? Заплывы свои она совершала в странное время. Я на дежурствах наблюдал это ночь за ночью. И пока она резвилась с акулами за двести ярдов от берега, любой – даже я – мог забраться в ее гостиную, воспользоваться ее почтовой бумагой, нашлепать на машинке призывную записку, выбраться и послать ее по почте этому дураку Хопвуду, а дальше сидеть и ждать, когда начнется фейерверк.

– И что из этого? – спросил я.

– А то, – сказал Крамли, – что результат у всей затеи получился обратный. Раттиган струхнула, заметив этого эксгибициониста, заплыла подальше, чтобы от него избавиться, и попала в быстрое течение. А Хопвуд на берегу ждал, когда она вернется, и, когда увидел, что она не возвращается, наложил в штаны и убежал. А на другой день получил эту вторую записку – форменный конец света! Он понял, что кто-то видел его на берегу и может указать на него как на убийцу Раттиган. Так что…

– Он уже скрылся, – проговорил я.

– Правильно. Но нам-то все равно еще плыть и плыть до берега без весел и без руля. Что мы можем предъявить?

– Того типа, что звонит нам по телефону, того, что украл у парикмахера Кэла голову Скотта Джоплина со старой фотографии и так напугал Кэла, что тот удрал из Венеции.

– Допустим.

– Типа, который прячется в холлах, кто напоил старика, засунул его в старую львиную клетку и, наверно, захватил себе на память из его кармана немного конфетти от трамвайных билетов.

– Допустим.

– Типа, до смерти напугавшего леди с канарейками и стащившего у нее газеты, которыми она устилала дно клеток. А когда Фанни перестала дышать, он забрал себе как трофей пластинку с «Тоской». А потом послал письма старому актеру Хопвуду и выкурил его из города навсегда. Из комнат Хопвуда он, наверно, тоже что-то спер, но этого мы никогда не узнаем. А у Констанции Раттиган он мог как раз перед моим приходом прихватить бутылку шампанского. Надо проверить! Этот тип не может удержаться, чтобы чего-нибудь не хапнуть! Он, видите ли, коллекционер!

Зазвонил телефон. Крамли снял трубку, послушал, передал ее мне.

– Подмышки, – проговорил низкий голос.

– Генри!

Крамли приблизил ухо к трубке рядом со мной.

– Подмышки вернулся, крутился здесь час или два назад. – Голос Генри доносился из другой страны, из огромного далекого дома в Лос-Анджелесе, из прошлого, которое уже неумолимо умирало. – Кто-то должен его схватить. Кто?

Генри повесил трубку.

– Подмышки, – повторил я и, вынув из кармана пахнущий весной одеколон Хопвуда, поставил его на стол перед Крамли.

– Не подойдет! – вскинулся Крамли. – Кто бы ни был этот гад в доме Фанни, это не Хопвуд. Тот всегда благоухал, как клумба с бархатцами или звездная пыль. Хотите, чтобы я поехал обнюхивать дверь вашего друга Генри?

– Нет, – отверг я это предложение. – К тому времени как вы туда приедете, мистер Подмышки будет уже здесь, начнет шаркать ногами у наших с вами дверей.

– Не начнет, если мы будем громко кричать и печатать, печатать и кричать. Разве вы не помните? Кстати, что вы тогда кричали?

Я рассказал Крамли о том, что «Америкэн Меркурий» купил мой рассказ, и о миллиарде долларов, которые мне теперь причитаются.

– Господи помилуй! – воскликнул Крамли. – Теперь я понимаю, что чувствует папаша, когда его сыночка принимают в Гарвард. Ну-ка, малыш, расскажите еще раз. Как вы этого добились? Что делать для этого мне?

– Утром за машинку и набрасывайте.

– Ясно.

– Днем вычищайте.

Далеко в заливе загудела туманная сирена, долго и заунывно повторяя, что Констанция Раттиган больше не вернется.

Крамли сел за машинку.

Я тянул свое пиво.

Ночью в десять минут второго кто-то появился у моей двери.

Я еще не спал.

«Господи, – подумал я, – ну пожалуйста! Сделай так, чтобы все не началось сначала!»

В дверь стукнули изо всей силы – бамс! – и еще два раза, один громче другого. Кто-то добивался, чтобы его впустили.

«О господи! Вставай, трус, – говорил я себе. – Вставай и покончи с этим. Раз и навсегда!»

Я вскочил и распахнул дверь.

– Шикарно выглядишь в рваных трусах! – воскликнула Констанция Раттиган.

– Констанция! – завопил я и втащил ее в комнату.

– А ты думал кто?

– Но я же был на твоих похоронах!

– Я тоже. Совсем как в «Томе Сойере», черт побери! Ну и сборище же олухов! И этот вшивый орган! Натягивай брюки, быстро! Нам надо ехать!

Констанция завела мотор старого подержанного «форда» и указала мне на незастегнутую ширинку.

Пока мы ехали вдоль моря, я все причитал:

– Надо же! Ты жива!

– Забудь о похоронах и утри сопли. – Констанция улыбнулась пустой дороге, бегущей нам навстречу. – Святый боже! Всех обвела вокруг пальца!

– Но зачем?

– Черт побери, малыш, этот стервец ночь за ночью прочесывал песок у меня под окном.

– А ты не писала ему? Не звала?

– Звала? Ну, знаешь, хорошего же ты обо мне мнения!

Она остановила «форд» на задах своего запертого арабского замка, закурила сигарету, выпустила дым в окно, огляделась.

– Все спокойно?

– Он больше не вернется, Констанция.

– Прекрасно! Каждую ночь он выглядел все краше. Когда человеку сто десять лет, он уже не мужчина, просто брюки. Да мне к тому же казалось, что я знаю, кто это.