Елизавета Петровна. Императрица, не похожая на других - Франсина Доминик Лиштенан

На исходе 1745 года Европа низринулась в бездну раздоров, порожденных «Прагматической санкцией». Тогда Елизавета, питая отвращение к любого рода вооруженным интервенциям, стала вести себя непредсказуемо — иррациональные капризы служили ей излюбленным убежищем, способом выиграть время{348}. К императрице стало трудно подступиться даже с самым обычным вопросом. Сначала приходилось добиваться беседы с ней, что само по себе уже представляло задачу, потом — удерживать ее внимание более четверти часа, что выглядело невозможным. Легкомысленная, беспечная, она с отвращением избегала всего, что мало-мальски походило на серьезный разговор, и находила тысячу поводов, чтобы увильнуть от таких испытаний{349}. Чтобы всучить ей письменное обращение, также требовались деликатные маневры: она то отказывалась принимать деловые послания (вечно заявляя, что сейчас неподходящий момент), то забывала, что получила их. Мардефельд всегда имел наготове два конверта с разными датами, чтобы письмо Фридриха попало ей в руки, помеченное нужным числом, в противном случае самого же посла могли обвинить в небрежении своим долгом. Ибо во всех случаях, когда письма терялись или задерживались, ответственность возлагали только на иностранных послов или русских министров. Когда международные отношения особенно обострились, Елизавета стала и вовсе недоступной: находя убежище в нескончаемых паломничествах ко святым местам, отказывалась выслушивать жалобы и советы министров, к какой бы группировке они ни принадлежали; даже наперсницы и фавориты больше не смели заговаривать с ней о делах. Бестужеву приходилось пускаться на уловки, столь же фантастические, сколь и утонченные, чтобы выманить у нее подпись; тем не менее он был единственным, кому это удавалось. А будучи не в духе, она отменяла все аудиенции — не столько из зловредности, сколько от усталости.

И при всем том Елизавета желала быть достойной дочерью своего отца, ее воодушевляла надежда обеспечить своей стране господствующую роль в европейских делах. Разумеется, бездельница, но отнюдь не дура, она умело выжидала, когда наступит самый удобный момент, чтобы выбрать, к чьему лагерю России стоит примкнуть в войне за австрийское наследство. И несомненно, что государственные интересы в этом решении превалировали над ее личными склонностями. Непочтительность Версаля и пренебрежение Потсдама толкали Россию в объятия морских держав. Маневров своего канцлера императрица не контролировала, но срывать его планы умела. Елизавета не питала слепого доверия к первому лицу собственного правительства: она выслушивала его бесстрастно вопреки нескрываемому отвращению, которое он ей внушал{350}, но опрометчивых решении не принимала никогда, сплеча не рубила. Французы долго злоупотребляли политической наивностью этой молодой женщины, и Шетарди поспешил опереться на эту иллюзию… так он надеялся укрепить свои позиции. Д'Аллион исходил из представления о ее несостоятельности и считал, что лучше всего действовать в обход, помимо нее, — однако королевский кабинет этого способа не одобрил. Д'Аржансон подозревал ее в том, что она ведет двойную игру, морочит собеседникам голову, а государственного канцлера использует, чтобы последнее слово оставить за собой. Мардефельд делал ставку на ее томную дамскую лень, ограничивался тем, что вел с Елизаветой куртуазные беседы, строил из себя ее азартного и надежного карточного партнера, стараясь заставить царицу сосредоточить все внимание на его врагах — австрийцах. Для Фридриха и его посла Бестужев был единственным главой правительства. Будущее доказало правоту д'Аржансона, царица, некогда обозванная «это животное» (сейчас бы сказали проще: «корова!»), сохраняла-таки последнее слово за собой. И условия ставила тоже сама.

ИМПЕРСКОЕ СОЗНАНИЕ: ЦЕРЕМОНИАЛЬНОСТЬ И ФАВОРИТИЗМ

Силы воли Елизавете было не занимать, она умела быть настойчивой и хотела, чтобы ее страна вошла в сообщество великих европейских держав, да не как-нибудь, а с позиции силы, поднявшись на вершину их иерархии. Заставить мир признать за ней императорский титул, унаследованный от отца, было первостепенной задачей, главным ориентиром ее политики на протяжении 1740-х годов. Одновременно это было способом восстановить преемственность, связывающую ее со славной петровской эпохой, вычеркнув пятнадцать лет, когда Россией правили те, кто в ее глазах не имел на это законного основания. Версаль, крайне щепетильный в вопросах этикета, раскрутил спираль недоразумений, которые впоследствии осложнят его отношения с Елизаветой. Еще в начале переговоров о Ништадтском мире (1721) обнаружились кое-какие протокольные неувязки, подпортившие ратификацию союзного договора между Бурбоном и Романовым. Потом, опасаясь задеть британских союзников, весьма обеспокоенных прибалтийскими завоеваниями русских, кардинал Дюбуа не торопился заверить подпись под соглашением и не изволил упоминать там требуемый русскими титул; последнее, дескать, остается в зависимости от условий заключаемого альянса (хотя, конечно, король не имеет намерения отказать царю в императорском титуле — последнее французский представитель добавил уже в частном порядке){351}. Смерть Дюбуа и Филиппа Орлеанского в 1723 году, потом опала герцога де Бурбона и кончина Петра I в 1725 году прервали переговоры, и сей деликатный предмет так и остался непроясненным. В течение двух последующих десятилетий, когда русский трон занимали женщины, французы от этого вопроса увиливали, хотя русская коллегия иностранных дел неоднократно пыталась урегулировать его. Екатерина I, по сути простолюдинка, и Анна Иоанновна, дочь Ивана Алексеевича, фиктивного соправителя своего брата — реформатора Петра из Московии, внушали презрение французским министрам{352}. Однако начиная с 1741 года им пришлось иметь дело с дочерью самого Петра Великого, и она не замедлила высказать свои требования. Появление женщины на самом верху государственной и одновременно церковной иерархии расстраивало налаженный механизм престолонаследования, ведь на императорский титул она претендовала не вследствие брака, как Мария Терезия, а по праву прямого родства, сама лично, как наследница своего отца. Возгордившись своей ролью, она сама измыслила церемониал, вошедший в обиход ее дворцов, когда дипломаты, представляющие все дворы Европы, а также Порту, Персию, Китай, должны были выказывать абсолютное почтение не только русской самодержице, но и ее полу, о чем свидетельствовало лобызание руки.

Мог ли король «настолько снизойти», чтобы, не извещая о том большинство других монархов, разрешить женщине, происходящей от сомнительного брака, да сверх того еще и православной, получить императорский титул и все соответствующие почести? Строго говоря, он согласится только на изменение титула, но никогда, ни при каких обстоятельствах Людовик XV не позволит России «превалировать», изменять установившуюся иерархию наций, требовать изменений векового церемониала{353}. С точки зрения Версаля настойчивые притязания Романовых был и не более чем суетностью, выдающей запаздывание в развитии нации, все еще варварской, не имеющей нрава войти в старинную систему кодов, не допускающую никаких существенных переделок. К тому же французские монархи не имели обыкновения видеть свою славу в том, чтобы «украшать себя этим суетным титулом», как значится в одном из предписаний, рассылаемых французским двором по своим посольствам{354}. В 1743 году, когда Шетарди вторично отправился в Петербург, д'Аржансон вручил ему два пакета с верительными грамотами, в одном его статус не уточнялся, другой предоставлял ему все права полномочного представителя Людовика XV. Такое двусмысленное положение фатально породило путаницу, которую еще более усугубило то, что каждому из посланий придавалось два различных назначения: частное письмо, подготовленное в государственном секретариате, соответствовало традиционной форме и было обращено к царице, а верительная грамота, вышедшая из королевского кабинета, адресовалась не больше не меньше, как «нашей дорогой сестре и превосходнейшему другу Елизавете, императрице и самодержице Всероссийской»{355}. Второй конверт Шетарди должен был предъявить в самый решающий момент. Суть замысла состояла в том, чтобы нанести последний удар австро-английской группировке и заставить Россию уступить причудам Бурбона. Игровой аспект подобной ситуации выглядит не вполне уместным в суровом контексте эпохи, когда решались судьбы Европы{356}. Французскому дипломату было поручено использовать личные аудиенции для развязывания политических дискуссий, побуждая царицу догадываться, что счастливое разрешение протокольных споров не за горами, а дождавшись публичной аудиенции, вручить ей послание с титулом, которого она так домогалась{357}. Двойственность его статуса очень облегчала эту задачу. Но Шетарди попал в сеть, раскинутую главой правительства в тот самый момент, когда совсем уже собрался возложить на себя обязанности посла и возвестить Елизавете, что ее императорский титул признан{358}. Версалю пришлось осудить своего посланца, заявив, что его высказывания не имеют никакого политического веса; когда он со своим секретарем прибыл во Францию, их обоих даже арестовали — для вида. Так удалось избежать дипломатического скандала.