Тайны запретного императора - Евгений Анисимов

Но не довелось посланнику шаха увидеть огромных очей Елизаветы — Остерман не допустил. Из-за этого цесаревна была в гневе и велела передать Остерману, что он забывает, кто она и кто он сам — бывший писец, ставший министром благодаря милости Петра Великого, ее отца, и что Остерман может быть уверен: ничего она ему не простит! Как мы знаем, Елизавета действительно не простила Остерману обиды. Конечно, дело не в том, что цесаревна рвалась в гарем Надира. Она рвалась к власти! Ее час приближался, она уже почувствовала свою силу, и это ясно проявилась в ее гневе.

В конце октября — начале ноября 1741 года в правительственных кругах начали, как тогда говорили, «толковать о суксессии», или престолонаследии. Слухи об этом поползли по дворцу, а потом по городу. Говорили, что правительница хочет короноваться и произойдет это в декабре 1741 года. Что стояло за всем этим?

Инициатором обсуждения вопроса о престолонаследии с участием женщин стал глава Синода архиепископ Амвросий, точнее, его гость — малоизвестный при дворе действительный статский советник Темирязев. Как видно из следственного дела 1742 года, как-то в разговоре Амвросия с Темирязевым стали обсуждать фигуру Остермана, который всегда выходит сухим из воды. В подтверждение этой мысли собеседники наперебой заговорили о том, что Остерман «регенту… все помогал и все действо его, только-де к нему ничто не льнет». И тут Темирязев сказал, что Остерман «регента сверстал с принцессою Анною!», в смысле сравнял по власти, и в результате правительница и великая княгиня должна править страной на том же основании, что и низкопородный Бирон. Амвросий принес манифест — известный нам Акт и попросил Темирязева отметить то место, где это «сверстание» прописано, чтобы показать его самой правительнице как пример происков Остермана. Вот этот отрывок из манифеста 17 октября об установлении регентства Бирона: «А ежели Божеским соизволением оный любезный Наш внук, благоверный великий князь Иоанн, прежде возраста своего и, не оставя по себе законнорожденных наследников, преставится, то в таком случае определяем и назначиваем в наследники первого по нем принца, брата его от Нашей любезнейшей племянницы Ее высочества благоверной государыни принцессы Анны и от светлейшего принца Антона-Ульриха, герцога Брауншвейг-Люнебургского рождаемого; а в случае и его преставления других законных, из того же супружества рождаемых принцев всегда первого и при оных быть регентом до возраста их семнадцати ж лет упомянутому ж государю Эрнсту Иоанну, владеющему светлейшему герцогу Курляндскому, Лифляндскому и Семигальскому и управлять всякого именования государственные дела как выше сего установлено, а в таком случае, ежели б, паче чаяния, по воле Божеской случиться могло, что вышеупомянутые наследники, как великий князь Иоанн, так и братья его преставятся, не оставя после себя законнорожденных наследников или предвидится иногда о ненадежном наследстве, тогда должен он, регент, для предостережения постоянного благополучия Российской империи заблаговременно с кабинет-министрами и Сенатом, и генералами-фельдмаршалами и прочим генералитететом о установлении наследства крайнейшее попечение иметь, и по общему с ними согласию в Российскую империю сукцессора изобрать и утвердить, и по такому согласному определению имеет оный Российской империи сукцессор в такой силе быть, якобы по Нашей самодержавной императорской власти от Нас самих избран был» [322].

В чем же Темирязевым и Амвросием была усмотрена интрига Остермана по «сверстанию» правительницы с регентом Бироном? Мы знаем, что не только Остерман приложил руку к этому памятному в русской истории документу. Увидеть здесь уравнение прав правительницы и регента и соответственно — рассмотреть это как сознательное принижение Остерманом статуса Анны Леопольдовны мог только весьма пристрастный к вице-канцлеру человек. Как уже сказано выше, по этому закону принцесса (как и ее супруг) даже не упоминаются в качестве, которое могло бы «сверстать», уравнять их с регентом Бироном — они неизмеримо ниже его и упомянуты лишь как субъекты, производящие будущих суксессоров императора Ивана. Но когда регент Бирон исчез и регентшей (правительницей) стала Анна Леопольдовна, то она, действительно, «сверсталась» с Бироном, заняв его место и получив права регента по временному управлению государством до совершеннолетия сына. Но Остерман тут был ни при чем и подобного обвинения явно никак не ожидал. В сущности, верноподданническая мысль Темирязева и Амвросия сводится к тому, что правительница как мать императора, особа, принадлежащая к роду Романовых, племянница покойной императрицы и внучка русского царя должна иметь теперь больше прав, чем некогда имел иностранный худородный временщик.

Через два дня друзья встретились вновь и Амвросий рассказал: «Принцессе Анне {я} доносил о том, и она-де сказала: “Я-де подлинно тем обижена, да не только-де тем, что с регентом меня сверстали и дочерей-де моих обошли”, а про Остермана-де ничего не говорит [323]». Так появляется новый сюжет: по букве закона, в случае смерти Ивана Антоновича, трон переходит к следующему рожденному в браке Анны Леопольдовны и Антона-Ульриха сыну, тогда как дочери в качестве возможных наследниц не упомянуты.

Сомнения Темирязева и Амвросия, видевших во всем происки Остермана, в этот момент оказались по другим причинам актуальны для режима правительницы. Любопытно, что при расследовании дела Бирона в 1740–1741 годах вопрос о поставлении на трон, согласно завещанию Анны Иоанновны, грудного младенца не казался правительнице Анне Леопольдовне и ее окружению бесспорным. У подследственного Бестужева-Рюмина, в частности, спрашивали, «по каким видам при учреждении регентства женскаго полу линия от онаго весьма выключена, хотя с пятнадцать лет (т. е. в течение около пятнадцати лет, а точнее — тринадцати. — Е.А .) две императрицы (Екатерина I и Анна Иоанновна. — Е.А .) Российскою империею обладали?» [324]. Что мог ответить на это Бестужев — воля Анны Иоанновны была законом!

Но, став правительницей, после свержения Бирона Анна Леопольдовна поначалу не очень волновалась. Во время следствия 1742 года М.Г. Головкин показал, что он правительнице «представил, что-де сожалительно, что в некоторых, при таком учреждении наследства, пунктах недовольно изъяснено, а особливо о принцессах не упомянуто; то на сие она сказала, что сие-де не уйдет и потом-де он от ней о сем деле почти чрез целой год ничего не слыхал» [325].

Но год спустя произошли некоторые важные события, заставившие правительницу изменить прежние взгляды. Летом, 15 июля 1741 года, она родила второго ребенка — девочку, названную в честь покойной бабушки Екатериной, а в сентябре, как писал в своем дневнике брат Антона-Ульриха, внезапно и тяжело заболел годовалый император Иван. У мальчика открылась сильная рвота, и все окружающие страшно перепугались [326]. И хотя вскоре малыш поправился, правительница и ее окружение были сильно обеспокоены. Детская смертность в те времена была явлением обыденным. Это обстоятельство учитывалось и правительницей, и Остерманом, который, внимательно следя за обстановкой, боялся, что «ежели б впредь принцев не было, то чтоб не произошло замешательства со стороны цесаревны» [327]. Так говорил Остерман на допросе 1742 года, но об этих его опасениях известно и по другим источникам.

Елизавета Петровна, внимательно следившая за положением при дворе, говорила Шетарди, что император «непременно умрет при первом сколько-нибудь продолжительном нездоровье» и это якобы даст ей новые политические перспективы [328]. При этом, когда она узнала о болезни императора, то в какой-то момент так растерялась, что ночью послала к Шетарди своего камергера с просьбой дать ей совет, как действовать в случае смерти императора [329]. Итак, было очевидно несовершенство законодательной базы режима правительницы: Анна Леопольдовна управляла по закону, учрежденному для регента Бирона! И тем самым была ограничена действующим законом в определении наследства.

Когда Темирязев, по совету Амвросия, направился, как мы упоминали выше, с манифестом к фрейлине Юлии Менгден (которая, по словам архиерея, «очень… в милости» у правительницы), то оказалось, что та уже в курсе проблемы («мы-де знаем»), ушла к правительнице, а потом, вернувшись, посоветовала сходить к М.Г. Головкину: «Скажи ему, что он по приказу принцессы Анны написал ли, а буде написал, то б привез, да и манифест, как сверстана принцесса Анна с регентом, покажи, и что-де он тебе скажет, то пришед к ней (правительнице. — Е.А. ) скажи». Головкин отвечал Темирязеву: «Мы-де про то давно ведаем, я-де государыне об этом доносил обстоятельно, а что касается до написания, о том скажи ж фрейлине, что сам завтре будет во дворец». Сам Головкин показал, что он отвечал Темирязеву иначе: «Ему (т. е. Головкину. — Е.А. ) о сем деле одному делать нечего, надобно о том с прочими кабинетными министрами подумать и с тем-де его, Темирязева, отпустил» [330]. По возвращении во дворец у Темирязева состоялся разговор уже с самой правительницей, которая оказалась в покоях Юлии. И тут Анна Леопольдовна, не дожидаясь приезда Головкина, приказала самому Темирязеву подготовить два варианта манифеста: «Поди ты, напиши таким маниром, как пишутся манифесты, два: один в такой силе, что буде волею Божиею государя не станет и братьев после него наследников не будет, то быть принцессам по старшинству, в другом напиши, что ежели таким же образом государя не станет, чтоб наследницею быть мне».