История Португалии - Жозе Эрману Сарайва

Росли и людские потери.

За перец приходилось платить не только золотом, но и человеческими жизнями. Когда корабли выходили из Тежу, основной груз составляли люди, находившиеся на борту. Когда они отплывали из Индии, основным грузом были специи. Мешки с перцем заполняли место, освободившееся после тех, кто умер или остался на Востоке. Смертность в море была очень высока. Диогу ду Коуту сообщает, что вместе с ним отплыли четыре тысячи человек и только две тысячи вернулись живыми. Другие источники тоже свидетельствуют о том, что количество возвращающихся уменьшалось наполовину. Один француз, проживший в XVI в. какое-то время в Индии, Пирар де Лаваль, говорит, что ему приходилось видеть в Гоа корабли, вышедшие из Лиссабона с тысячей или тысячей двумястами человек, из которых выживало двести. К этим огромным потерям прибавлялись потери за время пребывания в Индии, климат которой португальцы переносили плохо, а также потери на обратном пути, на котором подстерегало меньше болезней, так как путешествие было короче, но больше кораблекрушений, поскольку требовалось пересекать Индийский океан в сезон непогоды.

49. Социальные последствия заморской экспансии

Ни один автор не описал социальные последствия экспансии с такой проницательностью, как Жил Висенти. Если это утверждение может еще и сегодня вызывать недоумение, то причиной служит тот факт, что португальцев учили видеть в этом авторе, который был смелым социальным мыслителем, всего лишь остроумного автора комедий. Автопортрет, который он дает в прологе «Леса обманов» (сочинение, оставшееся по непонятным причинам незамеченным), создает образ не веселого комика, а философа, преследуемого за свои идеи и обреченного на молчание невежественной нетерпимостью современников.

Анализ противоречий и конфликтов, волновавших португальское общество 35 лет спустя после открытия морского пути в Индию, стало темой его пьесы «Шествие огорченных» (Romagem dos Agravados), поставленной в Эворе в 1533 г., то есть тех, кто был недоволен своим временем. Это произведение остается и на сегодняшний день самым ярким исследованием португальского общества середины XVI в.

Шествие проходит перед председательствующим, братом Пасу[109]. «Братом» — потому что он принадлежит к церкви, «Пасу» — поскольку он представляет правительство, но эти два качества смешиваются. «Дворец, ставший монахом, — это не монах и не дворец», — говорится в пьесе. После «приручения» знати и исчезновения крупной буржуазии политическое влияние церкви постоянно возрастало, религиозная власть смешивалась с гражданской. За несколько месяцев до постановки пьесы Жуан III создал Палату Совести и Орденов (Mesa da Consciencia e Ordens), в ведение которой входило решение вопросов, «касавшихся совести короля», то есть самых щепетильных вопросов правления. Во главе ее стояли прелаты.

Персонажи проходят друг за другом попарно, и каждая пара символизирует какой-либо социальный класс. Первыми появляются сельские пролетарии — батрак с сыном. Образ батрака в XVI в. менее комичен, чем в XIX столетии. Его зовут не Зе Повинью (Жозе Народец), его имя — Жуан Мортейра (Жуан Смертный). Сын носит имя мученика — Себаштиан. Именно с идеей смерти Жил Висенти всегда связывает представление о сельском труженике: «всегда мертв тот, кто от плуга вынужден жить»; «мы жизнь для людей и смерть для нашей жизни»; «если рождение было одним мгновением, почему я так долго умираю страдая?». Это был социальный класс в агонии. В 1521 г. ужасный голод опустошил сельскую Португалию, по дороге в Лиссабон умерло много крестьян, стремившихся добыть пропитание в столице. Мясо, основа питания в Средневековье, стало теперь редким; в 1580 г. два иностранца, путешествующих по Португалии, удивились скудости народной пищи: соленые сардины и черный хлеб. Заморские богатства не доходили до деревни, но последствия экспансии на ней сказывались. Землевладельцы из числа знати или духовенства оказывали постоянное давление, чтобы получать все больше от земли, производившей все меньше, так как поголовье скота, а значит, количество удобрений уменьшалось, потому что рабочие руки утекали под влиянием двойного стимула — бегства от нищеты и стремления к сытости, которую, казалось, обещал город. Борьба за лучшую, более высокую оплату труда была уже невозможна, поскольку такую же работу, как сельский батрак, мог выполнять черный раб; примерно в это время (1541), по расчетам Дамиана ди Гойша, ежегодно в Португалию ввозилось от 10 до 12 тыс. африканских рабов. Все это скрывается за драматичной фигурой Жуана Мортейры: «Я работаю до упаду!», «Я беден как собака!». Теперь у него осталась только одна надежда, что по крайней мере сын сможет жить лучше. Он хочет для этого направить его по церковной части; дело не в набожности, объясняет он, — дело в том, чтобы ему жилось хоть немного легче. Но и этого он не добивается, потому что брат Пасу, проэкзаменовав юношу, объявляет его негодным к церковной службе.

Это стремление батрака тоже очень характерно для своего времени. Церковь была тогда способом избежать нищеты. Дети крестьян, младшие сыновья дворян, дочери без приданого и, следовательно, без перспективы замужества стремились вступить в церковное братство. Это был один из трех возможных путей: как гласила народная мудрость, «кто хочет процветать — церковь, дворец или море». Выбор состоял между религией, службой у короля или знатного придворного либо отъездом за море. Эта тенденция привела в XVI в. к гипертрофированному росту числа священнослужителей; увеличилось количество орденов, монастырей каждого ордена (их общее число, составлявшее к началу века двести, к его концу увеличилось вдвое). Но церковь лишь косвенно участвовала в присвоении богатств от заморских открытий. В основном она жила за счет земельной ренты. Не занимаясь непосредственно хозяйственной эксплуатацией земель, церковь собирала десятину со всякого производства (начало этому было положено в XIII в., когда введение десятины являлось для церкви способом защититься от растущей стоимости жизни), а также получала плату от мелких арендаторов, составлявших сельский средний класс.

Кризис сельского среднего класса показан на примере крестьянина Апарисианиша, сопровождаемого дочерью. «Однако я, находясь в середине, живу в большем отчаянии». Он находится в середине, поскольку сельское общество делится на три основных уровня: сеньоры, свободные крестьяне, зависимые и слуги. Сеньоры теперь стали более требовательными при сборе податей, работники бегут из деревни, а крестьяне беднеют. Этот персонаж жалуется, что взял в аренду у монахов два участка земли, буря уничтожила посевы, и он пошел просить подождать с арендной платой. Однако монахи ответили, что «ждать» не их девиз. Слово espera имело в то время два значения: «ожидание отсрочки» и «сферы». Эта последняя являлась символом Мануэла I и олицетворяла богатство планеты, открытой португальцами. В этом смысл ответа монахов: они не имеют отношения к «сфере» и не могут ждать. И они заставили Апарисианиша платить: взяли в залог его дом, не упустив даже простыней. Крестьянин жалуется и с тоской вспоминает время, когда он весело напевал, идя за своими быками и не чувствуя усталости. Сейчас он не поет, потому что беден, «а бедность и радость никогда не спят в одной постели».

Разорение сельского среднего класса было прямым следствием новых условий жизни в стране, а не только алчности землевладельцев при сборе арендной платы. Постепенно фермы и участки земли перешли из рук крестьян во владение знати, чиновников и авантюристов, вернувшихся из Индии, поскольку земля была единственной формой капиталовложения в экономике того времени. Португалец понимал, что только земля обеспечивает уверенность в завтрашнем дне. Один дворянин утверждает в стихах: «Как говорят, и я с этим согласен, без опоры дом не строят», то есть, как утверждают другие и как думаю также и я, только владение землей — это надежное вложение. Автор имел в виду ненадежность сделок со скотом, но сама эта идея может быть перенесена на любую сделку, представляющую какую-либо долю риска. Один текст 1608 г. показывает, что в разгар кризиса оливковое дерево, клочок земли рассматривались как последние прибежища. «Судьбой этого королевства правит какая-то звезда, делающая людей неспособными прислушиваться к хорошим советам; и вот я предсказываю большое разорение, и счастлив будет тот, у кого будет ствол оливы, за который [можно] ухватиться!»

Но эта олива уже существовала до того, как нувориш из Индии ее купил. Хлеб, вино, масло не увеличивались в объеме оттого, что собственность или использование участка земли были в руках деревенского крестьянина либо городского владельца, разбогатевшего на корице и перце, а теперь жившего, как рантье. Количество земли в руках сельского среднего класса уменьшалось. Новые хозяева — не просто хозяева, а сеньоры; многие не были ими от рождения, но требуют, чтобы их таковыми считали, или по крайней мере так себя ведут. Старое сельское общество, иерархизированное на основе общественных функций, сменяется новым, основанным на внешнем виде и обращении: с одной стороны, сеньоры и дамы, а с другой — люди, мужчины и женщины. «Человек» начинает тогда обозначать сельского труженика; всякая женщина хотела бы, чтобы ее называли «дона» («сударыня»). Но перейти эту социальную границу невозможно для того, кто держится за мотыгу. Статус сеньора приобретается в городе. Апарисианиш хорошо это знает. Так же как батрак хотел, чтобы его сын был клириком, он хочет, чтобы его дочь была сеньорой.