Небеса в смятении - Славой Жижек
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Карло Гинзбург выдвинул идею о том, что стыд за свою страну, а не любовь к ней, может являться истинным признаком принадлежности к ней148. Яркий пример такого стыда имел место в 2014 году, когда сотни людей, переживших Холокост, а также их потомки прочли газету New York Times, осуждавшую «массовое убийство палестинцев в Газе и продолжающуюся оккупацию и колонизацию исторической Палестины»149. Авторы писали: «Мы встревожены вопиющей расистской дегуманизацией палестинцев в израильском обществе, которая достигла крайней степени». Надеюсь, сегодня все больше израильтян наберутся смелости, чтобы почувствовать стыд за политику, проводимую такими лидерами, как Нетаньяху и Трамп, от их имени – конечно, не стыд за то, что они евреи, а, напротив, стыд за то, как политика Израиля на Западном берегу реки Иордан влияет на бесценное наследие самого иудаизма. Вот о чем говорят нам Los Prisonieros в «Nunca quedas mal con nadie» и других песнях: иногда стыдиться своей страны – это единственный способ полностью принадлежать к ней и бороться за нее.
Так какова была бы третья позиция по отношению к безумию нашего перевернутого мира, позиция, позволяющая нам избежать ловушек критической позиции, не прибегая к утверждению реальности такой, какая она есть? Или, если перефразировать это в этических терминах, как нам продолжать жить после того, как мы избавимся от иллюзий критической позиции? В своей последней книге «La catastrophe ou la vie» («Катастрофа или жизнь»)150 Жан-Пьер Дюпюи, главный теоретик катастроф (экологических, экономических и т. д.), собрал свои размышления о пандемии COVID-19. В начале книги он описывает проблему, которую пандемия представляет для его собственной теории просвещенного катастрофизма. В этой теории он берет за отправную точку работу Анри Бергсона, который в «Двух источниках морали и религии» описывает странные ощущения, испытанные им 4 августа 1914 года, когда была объявлена война между Францией и Германией. Решающее значение здесь имеет модальность разрыва между «до» и «после». До того, как она разразилась, война казалась Бергсону «одновременно вероятной и невозможной: это была сложная и противоречивая идея, сохранившаяся вплоть до фатальной даты»151. Начавшись, она внезапно стала реальной и возможной, и в этом ретроактивном появлении вероятности заключен парадокс:
«Я никогда не воображал, что можно вставить реальность в прошлое и таким образом вернуться назад во времени. Однако можно, без всякого сомнения, вставить в реальность возможное, или, точнее, в каждый момент возможное само вставляется туда. Поскольку непредсказуемая и новая реальность создает саму себя, ее образ отражается позади себя в неопределенном прошлом: эта новая реальность обнаруживает себя как являвшаяся возможной все это время; но лишь в точный момент своего фактического возникновения она начинает быть всегда существовавшей, и поэтому я говорю, что ее возможность, которая не предшествует своей реальности, станет предшествовавшей ей, как только эта реальность возникнет»152.
До начала войны люди знали, что существует угроза военного конфликта, но не очень верили, что он может произойти; они считали войну невозможной. В нашей повседневной эпистемологии знание считается выше (сильнее) веры: вы верите во что-то, чего не знаете до конца, а полное знание автоматически предполагает веру. Однако в случае, описанном Бергсоном, мы имеем знание без веры. Как только война началась, позиция людей быстро и автоматически ренормировалась: война была принята как возможная. Парадокс заключается в том, что действительность предшествует возможности и обосновывает ее: как только то, что считается невозможным, происходит, оно становится возможным.
Однако с пандемией все пошло (почти) в противоположном направлении. До того, как разразилась пандемия, ее возможность и даже неизбежность широко обсуждались; все были уверены, что она случится, и можно даже предположить, что это знание не означало отсутствия веры. Таким образом, хотя вирусная катастрофа считалась возможной, пока она только предсказывалась, когда она действительно поразила нас, мы не смогли заставить себя поверить в нее. Она не была «нормализована», но была (и до сих пор для многих остается) воспринята как невозможная, дезавуированная целым рядом различных модальностей (прямое отрицание, теория заговора и т. д.). Здесь следует иметь в виду аспект темпоральности: когда мы говорим о крупных катастрофах, таких как эпидемии и глобальное потепление, даже в состоянии паники мы, как правило, локализуем их в не слишком близком будущем (через десятилетие или около того), что отражает часто звучащее утверждение «если не начать действовать сейчас, скоро будет слишком поздно». Или же мы локализуем катастрофу в отдаленном регионе (коралловые рифы на севере Австралии исчезают, ледники тают…). Однако пандемия только что случилась – она обрушилась на нас со всей силой и почти остановила нашу социальную жизнь.
Итак, какую этическую позицию мы должны занять в таком сложном положении? Главное препятствие на пути к нашей полной этической вовлеченности, то, что мешает нам активно бороться с проблемой, – просто усталость. Парадокс так называемой ковидной усталости заключается в том, что, хотя чаще всего соблюдение повторяющихся и стабильных обычаев считается причиной утомительности жизни, в эти дни мы устали, напротив, от отсутствия этих стабильных обычаев. Мы устали жить в непрерывном исключительном состоянии, ожидая от государства новых правил, указывающих нам, как взаимодействовать, не имея возможности расслабиться в нашей повседневности. Многие, в том числе Райнер Парис, опубликовали эссе, в которых выражается сожаление по поводу продолжающегося разрушения повседневной жизни пандемией и описываются угрозы, которые она представляет для рутинных действий, скрепляющих общество153. Знаете, какой один из лучших голдвинизмов? Когда Сэму Голдвину сообщили, что критики жалуются на старые клише в его фильмах, он написал записку для своего сценарного отдела, в которой говорилось: «Нам нужно больше новых клише!» И это верно в более общем плане; наша самая трудная задача сегодня – создать «новые клише» для обычной повседневной жизни.
Конечно, существуют огромные культурные различия в том, как действует преобладающее чувство усталости. Бен Чхоль Хан прав, когда указывает, что усталость от ковида намного выше в развитых западных обществах, поскольку граждане там больше, чем где-либо, живут под гнетом компульсии достижений:
Компульсия достижений, которой мы подвергаем
