История города Рима в Средние века - Фердинанд Грегоровиус

Он учредил свое правительство; братьев Бреттоне и Аримбальда сделал военачальниками и дал им хоругвь Рима; Чекко Перуджийский сделан был рыцарем и его советником. Уже на другой день его въезда появились снова с поклоном послы из городской области. Он оповестил о возврате своем и восшествии все города, близкие и дальние; но письма и ум его не имели более жизни, ничем не проявляли более высокого полета мыслей и тех идей, которыми некогда очаровал он итальянцев. Представления папского сенатора оставались ограничены тесным кругом римского городового управления. Если народ возвращение домой Колы приветствовал с чистосердечной радостью, то аристократы с раздражением держались вдали. Главами их были еще Орсини из Марино и Стефанелло в Палестрине, последний отпрыск этой ветви Колонн. 5 августа пригласил Кола на Капитолий на поклон знать; но кроме Орсини де С.-Анджело, старых его друзей, едва явились несколько. Стефанелло отвечал на вызов надруганием над гонцами, Буччио ди Джубилео и Джанни Каффарелли, и разбойничьими набегами до самых городских ворот. Так вернулось прежнее состояние опять, и по семилетнем отсутствии принял Кола правление на том же самом пункте, на котором его прервал, как будто не произошло ничего.

С ратными силами двинулся он против Палестрины доделывать пропущенное и в конец сломить этот замок аристократов. В Тиволи войска его с неистовством потребовали не уплаченного им жалованья. «Я нахожу в старых историях, – так обратился к капитанам своим никогда не затруднявшийся речами сенатор, – что в подобной денежной нужде консул созывал баронов римских и говорил: мы, занимающие почетные посты, должны жертвовать ему деньгами первые, для уплаты жалованья милициям». Юные братья Фра Монреале с прискорбием дали по 500 гульденов золотом каждый, и войскам сделана скудная уплата. Кампанская дружина и 1000 римлян двинулись теперь под предводительством Колы, от Castiglione di Santa Prassede, где некогда лежала Габия, против Палестрины. Служба в войске неслась с отвращением; происходили ежедневно ссоры, не было недостатка в изменниках. Край и нижний город были, правда, опустошены, но замок Циклопов насмеялся над осадой и в глазах худшего из полководцев получил подвоз богатого провианта.

В августе уже Кола снял осаду, ибо неожиданный приезд Фра Монреале призывал его в Рим. Кола мог бы с успехом воспользоваться талантами знаменитого этого капитана, но не таковы были его намерения, как равно не было и целью приора иоаннитов предлагать к услугам его свой меч. Напротив того, из Перуджии, принявшей великого разбойника с почестями, с 40 своими капитанами прибыл он в Рим ради своих братьев, ссудивших сенатора крупными суммами и ничего за то не получивших; он чуял скорую гибель фантаста и хотел посмотреть, чем можно было поживиться для себя в Риме. Вероятно, Монреале возымел уже, как позднейший один предводитель шайки из той же Перуджии, смелую мысль провозгласить себя синьором в безвладычном Риме по возвращении его «великой Компании». В Риме отзывался он неосторожно и презрительно о Коле; носились слухи, что для низвержения его призван был он Колоннами. Дружественно приказал сенатор пригласить его на Капитолий, роковую западню невинных, и едва лишь Монреале успел появиться, как со всеми своими капитанами заключен был в оковы и вместе с братьями ввергнут в капитолийское подземелье. Кола повел процесс против него, как против публичного разбойника, наполнившего несказанными бедствиями Италию, но, в сущности, рассчитывал на богатства иоаннита, необходимые для собственного самосохранения. Процесс, обращение в темнице и в последние минуты, наконец, смерть Фра Монреале составляют одну из любопытнейших глав биографии Колы, изложенную столь живыми красками, что читающий проникается волнением очевидца. Страшный предводитель шаек не выказал ни малейших признаков раскаяния в своих беззакониях, почитавшихся им, в духе того времени, достославными деяниями воина, властного мечом своим искать себе в лживом и презренном свете фортуну; он лишь стыдился мысли, что столь глупо попался в сети дурака, и рыцарская его гордость содрогнулась перед унижением пытки или подлой смерти. О ничтожности жизни отзывался он, как Катон или Сенека; с презрением взирал он на римлян, погребальным колоколом собранных на площади Капитолия, и с гордостью вспоминал, что перед ним трепетали народы и города. «Римляне, – так говорил этот покрытый кровью разбойник, – я умираю несправедливо; ваша нищета и мое богатство виной моей смерти; я хотел из разрушения поднять ваш город». Его подвели к лестнице Капитолия; там стояла львиная клетка и образ Мадонны, у которого бедные грешники выслушивали сентенцию перед концом своим. Он был богато одет в коричневый и золотом опушенный бархат; он вздохнул свободно, когда ему объявили, что казнь его совершится мечом. Он преклонил колена, несколько раз вставал с блока и менял положение на более удобное; хирург его указал палачу место, в которое должен был быть нанесен удар, и голова Монреале отсечена была одним ударом. Минориты похоронили его (это было 29 августа) в Арачели; там поныне лежат еще под неизвестным каким-нибудь камнем останки страшного этого воина, которого слава столь была велика, что современники уподобляли его Цезарю.

Справедливая участь постигла преступника; его злодеяния, опустошения стран, пожары и разбои городов, убийства бесчисленного множества людей заслуживали этого позорного конца путем позорного предательства. Некогда Кола отшатнулся перед лишением жизни захваченных хитростью в плен аристократов; теперь нашел он в себе мужество отрубить голову этому Монреале, и деяние его, по отзывам современников, заслужило бы ему даже похвалу, если бы продиктовано было чувством правосудности. Но низкие мотивы выказали его подлое вероломство и низкую неблагодарность в отношении братьев Монреале, его благодетелей. Он завладел богатствами, привезенными ими ранее, сложенньгми в Риме Иоаннитом; они составляли 100 000 гульденов золотом, из чего он мог заплатить жалованье милициям. С этих пор Кола сделался ненавистным тираном Рима. Знатные перед ним трепетали или избегали, как предателя друзей; но Альборноц и папа обрадованы были избавлением Италии от страшнейшего бича. 9 сентября Иннокентий писал к кардиналу, что для блага города и Италии и для поддержания энергии Колы почитает за благо продлить сенаторскую его власть; 11 сентября с благожелательством увещевал он самого Колу к благодарности к Богу столь высоко из низкого состояния его поднявшему, из столь многих опасностей столь милостиво его спасавшему, и призывал его отправлять должность свою со смиренным самосознанием, с кротостью в отношении слабых, со строгостью против злых.

Кола набрал новые войска, сделал генерал-капитаном храброго Ричарда Имиренденте из дома Анибальди, синьора де Монте Компатри и предпринял новую осаду Палестрины. Все шло успешно; Колонны повержены были в крайнюю бедственность, и гибель их казалась несомненной. Если бы Кола в то время себя сдержал, то, по всем вероятиям, проправил бы сенатором целые годы; но демон властолюбия помрачил слабый его мозг, а нужда в деньгах вовлекла в опасные мероприятия. Он приказал (и это было позорнейшее его дело) из мелкой подозрительности обезглавить одного благородного и любимого гражданина, Пандольфуччио, сына Гвидо, бывшего некогда его послом во Флоренции. Он арестовывал то того, то другого и за выкуп продавал свободу. Никто не осмеливался более раскрывать рта в совете. Сам Кола был неестественно возбужден, в одну и ту же минуту плакал и смеялся. Настроение народа показывало ему, что снова готовились заговоры на его жизнь. Он составил лейб-стражу, по 60 человек от каждого квартала, долженствовавшую при первом ударе колокола находиться у него под рукой. Войско перед Палестриной требовало жалованья и роптало, что он не мог его дать; в подозрительности своей сместил он Ричарда и назначил новых капитанов; это отдалило от него и этого аристократа, и его сторонников.

В это-то время, по-видимому, и явился к Коле сделавшийся впоследствии известным в Европе человек, Джанни ди Гуччио, сомнительный французский принц и претендент на корону Франции, которого судьбы составляют один из чуднейших романов Средних веков и переплетены с последними днями Колы. Когда Джанни, которого дело, по-видимому, принято было сенатором под покровительство, 4 октября простился с Колой, чтобы отправиться с рекомендательными его письмами в Монтефиасконе к легату, то у ворот del Popolo получил предостережение от сиенского какого-то солдата, посоветовавшего ему поспешить удалиться, так как жизнь сенатора находится в опасности. Тогда принц немедля повернул назад, чтобы известить о том Колу, и этот отпустил его с письмами, которыми просил Альборноца прислать подмогу ввиду угрожающей разразиться против него в Риме бури. Кардинал приказал тотчас рейтарам седлать лошадей; но было уже слишком поздно: так гласит романтический рассказ, не подкрепляемый никакими документами той эпохи.