Русский язык на грани нервного срыва. 3D - Максим Кронгауз

Подобные наблюдения хороши тем, что не претендуют на многое, делаются легко, а будучи снабжены толикой юмора, доставляют огромное удовольствие, правда в первую голову самому рассказчику. Плохи же они, естественно, тем, что поверхностны, случайны и, главное, вызывают у самого наблюдаемого народа в лучшем случае усмешку, а то и нескрываемое раздражение. Кроме того, выясняется, что этот метод никак не работает, если хочешь познать свой собственный народ. Ведь, наблюдая за другими, ты постоянно пользуешься сравнением с самим собой (“это они делают не так, как мы”), а сравнивать себя с собой, увы, не получается.

Иное дело – разнообразные научные методы. То есть, конечно, и раздражение они вызывают, и удовольствия такого не доставляют, зато степень проникновения поглубже и доказательства поубедительнее, да и опираются они не только на сравнение. Объект наблюдения и анализа тоже расширяется. Изучаются фольклор, литература, искусство, культура и прочее-прочее. А главное, как говаривал в подобных случаях Киплинг, не забудь про подтяжки, мой мальчик…

А под подтяжками (для тех, кто не понял) мы имеем в виду родной язык.

Когда-то на контрольной по лингвистике на вопрос “Что такое язык?” наша однокурсница написала нечто вроде: “Язык – это неисчерпаемый кладезь всех богатств, накопленных человечеством”. И, несмотря на полученную отметку, была права. Позднее мы узнали, что язык еще и игра (в которую играют люди), и очки (через которые мы видим мир), и тюрьма (из которой некуда бежать), и суп (который мы варим вместе), и бог знает что еще – если не все сразу. Во всяком случае, изучая язык, мы многое узнаем не только о нем самом, но и о людях, которые на нем говорят. А значит, без лингвистики не обойтись.

В науке тоже случаются приливы и отливы. Интерес к какой-то, казалось бы, надежно забытой теме, проблеме или теории возникает неожиданно и лавинообразно растет по своим малопонятным законам, пока вдруг не выясняется, что тема, проблема или теория опять никому не интересны, а если кому и интересны, то надо ждать следующего научного мейнстрима столетия через полтора. В общем – мода (естественно, в хорошем смысле слова), а говоря научным языком – актуальность, хотя первое слово как-то честнее, особенно если речь идет о фундаментальных науках вообще и лингвистике в частности. Ну какая там актуальность, когда все проблемы вечные!

Сейчас одной из самых актуальных (читай, модных) лингвистических задач является исследование связей языка с культурой и мышлением, а также построение картины мира, стоящей за каждым языком. Искать истоки идеи (а особенно – достаточно аморфного комплекса идей) – как правило, дело неблагодарное. Тем не менее это лингвистическое и философское направление обычно возводят к Вильгельму фон Гумбольдту. Именно он первым стал рассматривать язык как деятельность и искать в нем выражение духа народа. Философы и лингвисты подхватили его идеи и понесли, однако следующего прилива пришлось ждать больше века. Неогумбольдтианство возникло в Европе только в 20-х годах прошлого столетия. Правда, несколько раньше – в конце 19 века – в Америке расцвела этнолингвистика, в рамках которой позднее была сформулирована знаменитая гипотеза Сепира – Уорфа. Эта гипотеза утверждала, что родной язык влияет на наше мышление. То, что о сути этой гипотезы спорят до сих пор, нисколько не мешает многим лингвистам продуктивно работать под ее знаменем. В 1953 году в Чикаго даже состоялась посвященная ей конференция, в которой приняли участие не только лингвисты, но и философы, этнографы, психологи и др. И вот теперь – в конце 10-го – начале 21 века – еще один прилив. Среди самых ярких примеров работы австралийской лингвистки Анны Вежбицкой, проникающей в дух народа через его язык.

Конечно, эта проблематика принадлежит не только лингвистике – она находится на стыке разных гуманитарных наук. Сколько наук с красивыми названиями было создано или только предполагалось создать для изучения этих феноменов: сравнительная антропология, уже упомянутая этнолингвистика, культурная психология!..

Надо признать, что чуть ли не самой благодатной почвой для такого рода исследований оказались и русский язык, и русский дух (он же “загадочная русская душа”). В качестве объекта изучения просто напрашиваются русские словечки типа авось или тоска и душа. А безличные конструкции вроде убило молнией или задавило трамваем разве не пример фатализма русского народа? Кто еще обратится к первому встречному мать или отец? Только русский, который, несмотря на внешнюю грубость (исследований по вежливости в языке тоже хватает), переполнен душевным теплом. Короче говоря, в русском языке, как сказал по другому поводу Гамлет в переводе Пастернака, “много кой-чего”…

Ситуация странная, почти парадоксальная (если забыть на время о табуированности и прочих запретах): для одного из самых важных действий в жизни человека в нашем литературном языке фактически нет нормального (то есть стилистически нейтрального и при этом не профессионального) обозначения. И наоборот, существует множество жаргонных и сленговых слов, которые крайне выразительны и естественны в разговоре “про это”. Вместо списка примеров в качестве подтверждения и поддержки приведем короткий текст С. Довлатова (“Записные книжки. Соло на ундервуде”):

Прогуливались как-то раз Шклярииский с Дворкиным. Беседовали на всевозможные темы. В том числе и о женщинах. Шкляринский в романтическом духе. А Дворкин – с характерной прямотой. Шкляринский не выдержал:

– Что это ты? Все – трахал да трахал! разве нельзя выразиться более прилично?!

– Как?

– Допустим: “Он с ней был”. Или: “Они сошлись” ..

Прогуливаются дальше. Беседуют. Шкляринский спрашивает:

– Кстати, что за отношения у тебя с Ларисой М.?

– Я с ней был, – ответил Дворкин.

– В смысле – трахал?! – переспросил Шкляринский.

Количество “нелитературных” глаголов действительно необычайно велико. Если отбирать по словарям жаргона, сленга, бранной лексики и т. д., оно исчисляется несколькими сотнями (воистину “велик и могуч”…).

Что же могут сказать нам эти слова о нас же самих, думающих или говорящих о любви, точнее, о ее акте? Что свидетельствует язык о духе народа в данной ограниченной области? Исследование глаголов с совпадающими или очень близкими значениями позволяет воссоздать соответствующий фрагмент русской картины мира, или, иначе говоря, – любовь по-русски.

Насторожить исследователя должно уже само количество глаголов-синонимов и вовлеченность разнообразнейших языковых средств. Лингвистам хорошо известно, что разнообразие средств выражения с большой вероятностью означает, что речь идет о чем-то неприятном и нехорошем. Вообще, в любом языке имеется много возможностей сказать о чем-то плохо и мало способов сказать хорошо (см. эпиграф).

Впрочем, и сами эти глаголы, и их языковое поведение более чем красноречивы.

Прежде всего – что это за глаголы? Их можно разделить на две группы: существующие только вне литературного языка и те, что есть также и в литературном языке, но только с другими значениями. Например, какое-нибудь харить или заимствованное из английского (как будто своего мало) факать безусловно относятся к первой группе. А вот налить или перепихнуться можно найти даже в “приличных” словарях, но… не с тем значением. Первые – это, скажем, исконные глаголы любви. У них могут быть и другие значения, но они вторичны. Для второй же группы, наоборот, вторичными являются как раз табуированные значения любви, а главные вполне приличны и весьма разнообразны.

Напротив, вторичные значения исконных глаголов любви довольно однообразны – обязательно какая-нибудь гадость и безобразие. Типа надоесть, быть совершенно неинтересным, ударить, избить, украсть и т. п. Это легко продемонстрировать на примере матерного, так сказать, базового глагола. Вспомним каламбуры и анекдоты, построенные на столкновении разных значений этого слова. Например, старый советский анекдот о зайце, объясняющем возмущенному волку свое неучастие в общезверином субботнике тем, что у него “половой акт”. Когда же в очередной раз волк обращается к зайцу, вновь получает стандартный ответ и поражается продолжительности действия, заяц объясняет по-простому: “… он этот субботник”.

Каковы, говоря научным языком, механизмы смехопорождения в этом случае? Да обычный каламбур. Заяц использует матерный глагол в его вторичном и гораздо более часто встречающемся значении, то есть сообщает, что ему глубоко безразличен субботник (можно было бы сказать: плевал я на ваш субботник). Эффект усиливается тем, что первоначально использованное зайцем выражение половой акт, в отличие от соответствующего глагола, не имеет этого вторичного значения, так что реакция волка, в том числе его возмущение, вполне оправданна.