Бакунин - Наталья Пирумова

«Надежда снова начать то, что привело меня сюда, только с большей мудростью и с большей предусмотрительностью, быть может, ибо тюрьма по крайней мере тем была хороша для меня, что дала мне досуг и привычку к размышлению. Она, так сказать, укрепила мой разум, но она нисколько не изменила моих прежних убеждений. Напротив, она сделала их более пламенными, более решительными, более безусловными, чем прежде, и отныне все, что остается мне в жизни, сводится к одному слову: „свобода“» [Курсив мой. — Н. П.] (т. VI, стр. 244–245).

Письмо это впервые прямо и открыто говорит о сохранившейся и даже окрепшей революционной вере Бакунина, подтверждает ложность его «раскаяния» перед царем и обманчивость его предыдущих писем к родным. Риск, которому он подвергал их, передавая это письмо, был для них незначителен, но ему он грозил действительно вечным заточением, уже без свиданий и писем. Но, к счастью, все сошло благополучно.

Передать письмо Бакунину удалось потому, что на этот раз свидание происходило в более свободной обстановке, на квартире нового коменданта крепости генерала Мандерштерна, сменившего генерала Набокова. Татьяна и Павел, приехав в Петербург, остановились у дочери Набокова — Е. И. Пущиной, много помогавшей им в хлопотах о брате. Так личные дружеские связи оказались сильнее инструкции о содержании секретных арестантов.

После свидания Павел писал в Премухино: «Он, слава богу, здоров, но потерял почти передние зубы, да щека немного была подпухши. Танюша, приехавши, передаст вам лучше наше свидание, а я сознаюсь, что не умею передать словами, что мне чувствовалось при этом свидании: радость ли это была вновь увидеться или горе так увидеться — бог знает про то».[163]

Как видно, восторг от «милостей» царя и вера в скорое освобождение брата потускнели в семье Бакуниных. А самому узнику заключение стало совсем невыносимым. Ему стали приходить в голову мысли о самоубийстве. «Или я буду скоро свободен, или умру», — пишет он в другом письме к Татьяне. Родные, уже начавшие хлопотать о его освобождении, уговаривают его не предпринимать рокового шага.

Но время идет, и вместо Сибири, о которой мечтает Бакунин, его ждет новая тюрьма. Царь боится, что в обстановке начавшейся Крымской войны англо-французский флот может ворваться в устье Невы и освободить его.

12 марта 1854 года комендант Шлиссельбургской крепости был уведомлен графом Орловым о том, что «государь император повелеть изволил: содержащегося в Алексеевском равелине преступника Михаила Бакунина перевести в Шлиссельбургскую крепость». Причем Орлов просил поместить Бакунина в «лучшем и самом надежнейшем из номеров секретного замка… соблюдать в отношении к нему всевозможную осторожность, иметь за ним бдительнейшее и строжайшее наблюдение, содержать его совершенно отдельно, не допускать к нему никого из посторонних и удалять от него известия обо всем, что происходит вне его помещения, так, чтобы самая бытность его в замке была сохранена в величайшей тайне».[164]

И снова потянулись однообразные дни тюремного заключения. Чай, табак и книги составляли единственное украшение его быта, но родные не слишком баловали его. Просьбу о присылке средств на эти столь необходимые ему предметы приходилось повторять по многу раз. А однажды он написал матери: «Вы знаете, что 18 мая было мое день рождения… Вот я рассудил, что вы в продолжение почти 20 лет ни в именины, ни в рождение мое не сделали мне никакого подарка. Приняв в соображение, что это нехорошо, и что Вам должно быть совестно, п, как добрый сын, желая поправить Вашу ошибку и избавить Вас тем от мучительного чувства, я потому и положил от Вашего имени сделать самому себе подарок в 50 рублей серебром… Ведь Вы, милая маменька, верно, не откажете мне в своей ратификации» (т. IV, стр. 264–265).

В Шлиссельбурге денежное довольствие узника было увеличено до 30 копеек в сутки (в равелине на пищу отпускалось 18 копеек). В меру жандармской любезности Бакунин приобрел здесь также ряд льгот, о которых просил коменданта крепости. Так, он мог теперь получать от брата продукты и дозволенные книги (французские и немецкие романы, газету «Русский инвалид», журналы «Москвитянин», «Библиотека для чтения», «Отечественные записки»), мог пить перед обедом рюмку водки и прогуливаться.

На просьбу «быть водимому в баню» он получил отказ. Сам царь воспротивился просьбе матери, поддержанной комендантом крепости, о том, чтобы в камере разрешили узнику иметь токарный станок. Сообщая отказ, Дубельт разъяснял, что ни в Своде законов, ни в инструкциях о содержании секретных арестантов нет правил, предусматривающих какие-либо механические занятия для заключенных. Однако неожиданно Дубельт разрешил другую просьбу: иметь в камере клетку с двумя канарейками, хотя, безусловно, подобный атрибут не предусматривался никакими правилами и законами.

После пяти лет заключения Бакунина в отечественных тюрьмах произошло событие, потрясшее всю Россию и Европу и отразившееся в известной мере и на его судьбе.

18 февраля 1855 года умер император Николай I. Вся страна ожила. Тяжелые тиски деспотизма, столько лет подавлявшие все живое и мыслящее, казалось, ослабли. Началось невиданное оживление общественной жизни. Вопрос об отмене крепостного права стал реальной проблемой современности. Общественный подъем создал иллюзии о возможности осуществления и некоторых буржуазных свобод. От Александра II ждали амнистии политическим заключенным, освобождения слова от цензуры, гарантий свободы личности.

Уже 21 марта 1855 года мать Бакунина подала новому царю первое прошение об освобождении сына. Но оно осталось без ответа. Брат Алексей, находясь в это время вместе с матерью в Петербурге, послал Павлу грустное письмо о том, как тяжело ему идти на свидание с Мишелем, не имея возможности ничем порадовать его. «Мне понятно, — отвечал Павел, — что тебя смущает предстоящее свидание с братом: так горько прийти к нему, не принеся с собой по крайней мере надежд каких-нибудь. Но, несмотря на видимую грусть письма твоего, кажется мне, мы должны надеяться… Тем более что я думаю и имею достаточный повод думать так, что в настоящую минуту ни ум, ни желание добра, ни огонь души, вовлекающий иногда в ошибки, не страшны для России, по страшны для России глупость, бессмыслие и особенно бездушие того ходячего эгоизма, что из жизни общественной делают торговый рынок своих частных интересов. Тем ходом, каким мы шли до сих пор, мы уже дошли до всего, до чего дойти было возможно. Теперь идти дальше некуда. Необходимо изменить ход… И потому необходимо надеяться: все умное, все доброе, все оживляющее и творческое оживает под влиянием нового весеннего солнышка… Я в каком-то радостном ожидании и полон надежд… Я верю весне, и уже в конце января в меня сильно закрадывается весеннее ощущение. Его поддерживают во мне эти тайные, смутные голоса, со всех концов долетающие и так убедительно возвещающие, что зима кончилась».[165]