Пристальное прочтение Бродского. Сборник статей под ред. В.И. Козлова - Коллектив авторов

Предмет, материя является началом всех начал, точкой отсчета новой жизни: «Самым крупным предметом нашей обстановки, или, правильнее сказать, предметом, занимавшим больше всего места, была родительская кровать, которой, полагаю, я обязан моей жизнью». Кровать в полутора комнатах становится своеобразным оазисом, местом, куда мирские заботы и проблемы не имеют возможности проникнуть. Занимая центральное место в пространстве полутора комнат, кровать со временем превращается в средоточие всей жизненной философии. Для семьи автора этот предмет становится последним спокойным местом: «Она была их личным логовом, последним островком, собственным, неприкосновенным ни для кого, кроме меня, местом во вселенной». Образы родителей возникают через призму предметов, их окружавших. Вещь становится художественным инструментом для изображения человека. Интересно то, что с вещью Бродский связывает как зарождение жизни (кровать), так и ее угасание (стул): «Вот так год назад сосед нашел сидящего на стуле в полутора комнатах моего отца мертвым». Отец Бродского умирает именно на стуле, тем самым превращая предмет в молчаливого свидетеля последних вздохов человека. Родители автора отдали треть жизни вещам, которым было суждено их пережить. Однако предмет, материя не становится у Бродского чем-то вечным и незыблемым. Вещи тоже исчезают, тоже умирают, но делают это окончательно, безвозвратно: «Остальное — их плоть, их одежда, телефон, ключ, наше имущество и обстановка — утрачено и никогда не вернется, как будто в полторы наши комнаты угодила бомба. Не нейтронная бомба, оставляющая невредимой хотя бы мебель, но бомба замедленного действия, разрывающая на клочки даже память». Бродский неслучайно раскрывает смерть вещей посредством образа разорвавшейся бомбы. В авторском сознании очень ярко живут образы разорванных в клочья предметов, ведь все детство автора прошло в пространстве разбомбленного Ленинграда, города поломанных вещей. Смерть вещей в таком контексте принимает очень трагичное и глубокое звучание. Сравнивая смерть вещей с разрывом бомбы замедленного действия, автор очень ярко показывает необходимость взаимного сосуществования вещей и людей. Без человеческого окружения предметы со временем неминуемо превращаются в пыль. Так и люди чувствуют свою несостоятельность, пустоту без нажитого багажа за спиной. Все это очень напоминает математическое тождество, где вместо чисел судьба играет человеком и предметом.

Вообще нельзя не заметить стремление Бродского вписать воспоминания, связанные с полутора комнатами, в некую законченную формулу, упростить все до простых чисел. Сам автор открыто заявляет об этом: «Время от времени я начинаю подозревать свой ум в попытке создать совокупный обобщенный образ родителей: знак, формулу, узнаваемый набросок, — в попытке заставить меня на этом успокоиться». Бродский часто прибегает к понятиям элементарной арифметики и предельно точно указывает многие цифры. Несколько примеров.

«Он пережил свою жену на тринадцать месяцев. Из семидесяти восьми лет ее жизни и восьмидесяти его я провел с ними только тридцать два года», — такая точность в цифрах далеко не случайна. Бродский говорит о годах и месяцах, которые у его семьи варварски отобрали. За каждым днем, который эта еврейская семья провела врозь, стоит непередаваемая горечь и боль родительских сердец. Именно поэтому Бродскому так важно точное воссоздание этих цифр.

«В СССР минимальная норма жилой площади 9 м2 на человека. Следовало считать, что нам повезло, ибо в силу причудливости нашей части анфилады мы втроем оказались в помещении общей площадью 40 м2», — в этих скудных жилых метрах вырисовывается вся абсурдность тоталитарной системы. Бродский сознательно прибегает к этим цифрам, дабы показать всю смехотворность мифа о великой державе.

«Вроде нашего первого, тогда еще пятизначного, номера телефона, что был у нас сразу после войны: 265-39; и я полагаю, что до сих пор его помню, поскольку телефон был установлен, когда я запоминал в школе таблицу умножения», — такое впечатление, будто автор надеется на то, что цифры на бумаге смогут оживить звонок телефона, будто голос этого предмета сможет вновь собрать всю семью в полутора комнатах.

На письме числа упрощают жизнь, укладывая все эмоции и чувства в некую формулу. Само название эссе — «Полторы комнаты» — задает начало создания подобной математической единицы. Интересно и необычно то, что Бродский никак иначе не называет свой дом, кроме как полторы комнаты. Этот акцент на чрезмерной точности чисел позволяет увидеть невооруженным глазом абсурдность советских расчетов, абсурдность советской тоталитарной системы как таковой.

В рассматриваемом эссе Бродский не только отдает дань памяти родителям, но также создает свой Петербург в Петербурге. «Полторы комнаты» — это своеобразная микромодель города, где любая на первый взгляд незначительная деталь гармонично и легко вписывается во временной и социальный контекст, тем самым становясь частью целой истории. В пространстве полутора комнат Бродскому удается сохранить дух, настроение города и эпохи.

«Полторы комнаты» для Бродского приобретают черты некого универсума, становятся огромным закрытым миром, который куда больше реального. Кажется, что все исторические и литературные реалии разбросаны по пыльным полкам собороподобных буфетов — надо только дотянуться. Все приближается до расстояния протянутой руки: «Река находилась недалеко, всего в десяти минутах ходьбы от дома. Все было под рукой: Летний сад, Эрмитаж, Марсово поле». Пространство «Полутора комнат» сжимается до нескольких десятков квадратных метров, однако, эта сжатость, как бы оксюморон-но ни звучало, делает мир эссе безграничным. «Если в пространстве заложено ощущение бесконечности, то — не в его протяженности, а в сжатости», — в это крошечное пространство Бродский вписывает всю историю многострадального города: историю военную, культурную, литературную. Историю народа в целом и одной еврейской семьи в частности. Каждый метр коммуналки приобретает здесь смысл и цену: «… эти десять квадратных метров принадлежали мне, и то были лучшие десять метров, которые я когда-либо знал». Ощущение пространства теряет свою валентность и в итоге, непросто определить, что же такое Петербург для автора — город туманов и бесконечных каналов или же те самые полторы комнаты, где рос маленький мальчик, которому суждено было самому стать частью истории.

Мысленное воссоздание автором тех далеких по времени и расстоянию полутора комнат позволяет читателю выделить несколько визуальных пространственных планов:

— пространство полутора комнат — пространство, которое принадлежит непосредственно предметам;

— пространство вне полутора комнат — коммунальная квартира в целом;

— пространство вне коммунальной квартиры — Петербург, реальный советский мир.

Важно то, что реальная жизнь советского Петербурга уходит на периферийный план, уступая центральное место нескольким десяткам квадратных метров. Полторы комнаты превращаются в некий остров, вокруг которого бушует беспощадная стихия под названием «советская жизнь». Об этой суровой, подчас абсурдной жизни Бродский говорит в чужой стране и на чужом языке. С побережья Атлантики к берегам Невы, из страны свободной в страну рабов, от старости к детству — вот путешествие авторской мысли, путешествие, которое возвращает Бродского к тем временам, когда еще хотелось строить преграды между собой и родителями, когда нельзя было разгуливать в носках по паркету, когда число три было семьей. Масса воды, целая пропасть теперь между автором и его полутора комнатами. Интересно и необычното, что расстояние у Бродского не поддается привычному измерению, оно вообще не поддается какому-либо измерению. Расстояние предстает здесь как некая водная бездна, как бесконечная величина, причем величина не столько пространственного характера, сколько временного. Почему же все-таки вода становится той стихией, которая не позволяет автору приблизиться к родным берегам? Кажется, на этот вопрос отвечает сам Бродский: «В том городе слишком много рек и каналов». Слишком много — определение, которое объясняет привязанность к воде как некую вынужденную болезнь любого петербуржца. Болезнь, которой суждено со временем прогрессировать, увеличивая свои масштабы: от рек и каналов до невообразимых водных гладей. Важно то, что Бродский, будучи молодым человеком, всегда пытался отделиться от родителей вещами: баррикады из чемоданов, стопки книг до потолка, всевозможный хлам, который хоть каким-то образом мог создать перегородку. С течением времени на смену вещам приходит масса воды. Необходимость в вещах как таковых вообще отпадает. Расстояние становится столь бесконечным и непреодолимым, что остается только невообразимый простор, бездна, которая поддается «лишь широкому жесту».