Билет в одну сторону - Наталья Костина

Женька была дома. Сидела за столом и делала вид, что рисует: она всегда так поступала, когда считала себя провинившейся. Наверное, ее сегодняшний проступок не соответствовал выражению моего и маруськиного лиц, потому что, увидев нас, она не на шутку перепугалась.

– Мам… ты спала-спала… я хотела попроситься, правда. Нигде не стреляли… и я просто пошла погулять… немножко. А потом я пошла на улицу – потому что там змея запускали. Он был такой красивый, весь блестящий! – затараторила она виновато, потому что мы с Маруськой все стояли и смотрели, не говоря ни слова. – Я не хотела далеко идти, потому что ты не разрешаешь… а потом я поскользнулась и за камень зацепилась, и у меня порвался босоножек… нечая-а-анно-о-о…

Она все-таки заревела, а я повернула голову туда, куда указывал Женькин грязный палец, и увидела ее выходные босоножки, все в пыли, а один – с напрочь оторванной подошвой.

– …я боя-а-а-ала-ась… что ты руга-а-аться-я-а бу-у-удешь… и пошла к Верони-и-ике…

– Ничего, ничего, – сказала Маруська, которая опомнилась первая. – Мы просто долго тебя искали. Перепугались. Война все-таки.

Моя подруга прижала мою дочь к себе.

– Ничего, ничего, – все приговаривала она. – Мама не сердится. Она просто сильно испугалась.

– Я хотела домой идти, – Женька доверчиво подняла зареванное личико на Марусю, – а она говорит: давай еще поиграем! У нее такая игра… я забыла, как называется… – сбивчиво поясняла она. – Только мне все равно не очень понравилось. Там надо бросать такие стрелки острые и попадать… а я все время не попада-ала…

У меня уже не было сил ступить даже шагу, поэтому я села прямо на пол, рядом с этими грязными, разорванными, бесценными босоножками – сама такая же грязная, вся в пыли и золе от нашей сгоревшей земли… и чьей-то оборвавшейся жизни.

– У тебя все ноги в крови! – вдруг сказала Женька. – Ты что, тоже босоножки порвала?

И вот тогда я завыла, точно так же, как волчица, потерявшая детенышей. Сегодня я чудом не потеряла своего. Но я больше не хочу ТАК РИСКОВАТЬ. И поэтому мы уедем. Бросим все к чертовой матери – и уедем. Туда, где не стреляют. Где не бьют настоящей, смертоносной артиллерией по блестящей на солнце детской игрушке. Где не сворачиваются от жара металлические столбы. Где людей не разносит на части взрывом. Я устала ждать, когда все это закончится. Я устала от сумасшествия. От нереальности происходящей рядом жизни. И от отсутствия этой самой жизни устала тоже. И мне до сих пор было больно. Так больно, словно я только что похоронила кого-то. Да, они, мои близкие, пока все живы. Но я знала, что это только ПОКА.

Возможно, Псих не был бы таким раздражительным, если бы не страдал дислексией – невозможностью воспринимать текст в напечатанном виде. Именно поэтому он и крутил злосчастную песню «Никогда мы не будем братьями» раз за разом – пятый, десятый… Он воспринимал все исключительно на слух. Представляю, каким ужасным препятствием эта злосчастная особенность была для него в школе! Возможно, оттого Псих и вырос таким дерганым и ненавидящим буквально все живое. Я узнал о его недостатке совершенно случайно: спросил, нет ли чего почитать.

– Издеваешься? – мрачно спросил он, и я буквально почувствовал, как он сжался, словно пружина затвора, готовая выстрелить в любой момент.

Я заверил, что ничего не знал, и зачем-то добавил, что скучаю по книгам. Ничего хорошего к моей репутации чокнутого ботаника это, конечно, не добавило, но Псих мгновенно подобрел.

– Только аудио. И дома, – пояснил он. – Тут читать некогда. Больше музыку слушаю. Ну, и сам пишу, конечно…

Хотя передо мной не нужно было особо пушить перья, он все равно схватил гитару и с подъемом провыл свой последний хит, переделанный из «Идут по Украине солдаты группы “Центр”». К Высоцкому у него была особая любовь.

– Ну, как?

– Охренеть! – сказал я, не покривив душой.

Он расплылся, как масло на солнце.

– Старался…

Это было вчера, а сегодня он уже вывалил на мою койку груду потрепанных книженций в ярких обложках:

– На… у своей взял. Ну, про любовь-морковь не стал, а эти, Томка говорит, вроде ниче так…

Судя по картинкам, романы были сплошь низкопробными боевиками или детективами с обилием крови, трупов и всего того, о чем я в последнее время старался не думать. Тем не менее я искренне сказал:

– Спасибо! С меня причитается.

– Если надо, Томка еще притаранит.

Томка, Психова зазноба, появлялась в поле видимости довольно часто – то одна, то с такими же незамысловатыми подружками, стреляющими глазками и вешающимися на шею всякому, кто только этого пожелает. Наверное, их просто возбуждал сам вид увешанных оружием мужчин, а близкий запах опасности, исходящий от камуфляжа, действовал, как афродизиак.

В последнее время Томка приходила чуть ли не каждый день, и я молил бога, чтобы они шли куда-нибудь на свободную площадь потрахаться, иначе все заканчивалось неизменными, душераздирающими шлягерами, положенными преимущественно на четыре блатных аккорда.

Примечательнее всего в девице Психа была не ее наивная улыбка или готовность, широко распахнув глаза, вдохновенно внимать пересказу киселевских новостей, от которых воротило уже не только меня. Главным аттракционом была Томкина мамаша – крупная пергидрольная особь с тонкой душевной организацией, начинавшая плакать, молиться и причитать, стоило ей лишь увидеть, как мы заступали на пост с оружием, болтающимся за спиной. Томкина мать, обливаясь настоящими крупными слезами истово верующей, хваталась за все выступающие части наших тел, голосила и рьяно крестила все подряд, в том числе бездушную технику и наших ухмыляющихся чеченцев, исповедующих ислам. Впрочем, последние и не такие виды видывали, а потому особо не смущались. Впервые узрев фокус с паданьем на колени в грязь и осенение крестом миномета, я оторопел, но потом попривык и даже сподобился попробовать пирожков с капустой, испеченных специально для нас.

– Сыночки… спасители… Бог вас не оставит… убейте их всех… всех! – причитала сия впечатлительная матрона так, что даже неловко было откусывать. Впрочем, Психа это, кажется, и вовсе не напрягало, скорее, он воспринимал это как бонус. И еще он, похоже, всерьез запал на молчаливую дебелую Тамару с пышной грудью, толстыми щиколотками и бешеными сексуальными аппетитами, которые, возможно, были оборотной стороной мамашиной экзальтации, полученной ею по наследству.

С Психом мы более-менее ладили – мне даже комфортнее было находиться в его обществе, чем в компании вечно уколотого Веника, с которым меня намертво связывала общая, постыдная тайна. Он заметил это и держал меня в постоянном напряге, получая от этого своеобразное удовольствие – такое же, как и от наркотиков.

Нашу пеструю компанию защитников, захватанных грязными руками «духовных скреп» и «русского мира», приятно разбавляли пара-тройка местных бомжей, которые теперь гордо именовали себя ополченцами, синий от наколок качок с пирсингом и в тяжеленных гавнодавах, которые он не снимал даже на ночь, и пятеро молчаливых кадыровцев. Вот эти были настоящими бойцами и профи. Они явились сюда зарабатывать и явно брезговали как бомжами, так и мной, Веником, качком и остальными, предпочитая держаться особняком. Впрочем, меня это более чем устраивало – под их холодными взглядами, в которых так и читалось пренебрежение к нам, «любителям», не знавшим, с какого конца подойти к оружию, в то время как они брали винтовку в руки, как только начинали ходить. Для них, появлявшихся в поле зрения при звуках выстрелов, совсем как Саид в «Белом солнце пустыни», война была привычной; они с детства были готовы к тому, что мужчина добывает деньги на войне. И еще: они не любили нас – инстинктивно вжимающих голову в плечи при звуках обстрела, нас, которые так и не смогли изжить свою «великорусскость» и которые и в Тамбове, и в Москве, и даже здесь называли их «черными», «зверями», а то и вовсе «чернож…пыми». Возможно, именно поэтому они не спешили делиться с нами опытом. Кроме того, на любой войне у них был свой, шкурный интерес, а мы… Мы были конкурентами, к тому же постоянно путающимися под ногами и срывающими их планы.

Единственный человек, на ком отдыхал глаз, был шахтер-пенсионер Василий – немногословный, простой и славный мужик лет пятидесяти, в обществе которого можно было хоть немного расслабиться. В последнее время я старался попасть в наряд вместе с Василием, который не курил траву, не кололся, не нюхал – и мне не предлагал. Часто к нему на службу пробиралась жена с «тормозком»: домашними котлетами, блинчиками, огурцами, посыпанными крупной солью. Всем этим он со мной степенно делился, во время обеда совершенно по-детски рассуждая о том, что «Ахметка» хоть и обирал их, но все ж работа была и премиальные были, а что власть ворует – ну так все воруют! «И всегда воровали, и воровать будут, – вздыхал Василий. – Янык и сам бы ушел через год, чего ж было не подождать? И зачем американцы все это устроили – Майдан этот? Говорят, с Америки поездами шли наркотики, все уколотые стояли… Да оно и понятно – кто с тверёзых глаз в такую морозяку там торчать будет? И никаких Европ нам не надо, с ихним развратом, а русские нам братья… да я и сам русский. Съешь-ка, Егорушка, мне супруга яблочек передала». У меня на глаза наворачивались слезы от этого «Егорушка» – так меня называла только мама… и то давным-давно, пока я не вырос и не стал ей совершенно чужим. Может быть, чувство того, что я не оправдал надежд – ни маминых, ни своих собственных, помимо всего прочего и толкнуло меня поехать сюда? Что ж… здесь я, похоже, тоже не оправдываю ничьих чаяний – но, может, это и к лучшему?