Великое делание, или Удивительная история доктора Меканикуса и его собаки Альмы - Александр Полещук

Не раздеваясь, я повалился на койку. Под утро я задремал и сразу же проснулся от скрипа тяжелой двери. Я быстро встал и вышел в узкий и сводчатый коридор. В висящем над моей головой колоколообразном динамике возник хрип, затем ясно послышался щелчок включения, и чей-то раскатистый голос рявкнул:

— Форвертс! — Вперед!

И я пошел вперед, туда, где за Открытой дверью над серой полоской бетонной стены синело небо. А откуда-то сверху снова прогудел усиленный рупором голос:

— Гуляйте! Двадцать минут.

И я начал «гулять». Более того, я даже засмеялся: вся нелепость происшедшего как-то требовала выхода. Несоответствие между моим полным неведением относительно того, за что, почему я здесь очутился, и жесткой тюремной системой заставило меня сначала тихо, потом громче засмеяться. Да, я стоял посреди двора со слепыми, наглухо закрытыми воротами и, запрокинув голову к холодному с быстрыми облаками небу, смеялся… Ставня одного из окон мрачного здания тотчас же приоткрылась, кто-то взглянул на меня — мне показалось, что по светлым волосам и красному лицу я узнал одного из своих вчерашних спутников, — и ставня вновь закрылась.

Двор!.. Это почти свобода. Можно подойти к стене, сделать круг, присесть, подпрыгнуть и, конечно, поискать глазами хоть что-нибудь, что откроет место моего пленения раньше, чем со мной начнут какую-то игру. А ее начнут, иначе меня не стали бы обрабатывать одиночным заключением, неизвестностью, этим двором, который скорее похож на каменный мешок…

— Хватит! — раздался чей-то голос. — Хватит гулять следуйте к себе!

Я сделе вид, что не понял, и пошел к воротам, на засове которых висел невиданный по величине никелированный замок.

— Идите к себе!

— Я иду к себе!.. — громко ответил я. И эхо моего голоса, усиленного чашей двора, проникло — я в этом уверен! — в каждый уголок этого слепого здания. — Я иду к себе, в Бельгию! — вновь закричал я.

И дом услышал меня. Громыхая тяжелой обувью, во двор выбежали люди, толстощекие и высокие, в черных наглухо застегнутых одеждах, похожие не то на семинаристов духовной академии. не то на курсантов полиции, и накинулись на меня. Двое из них схватили меня за руки, но я оттолкнул их, и они упали. Мое сопротивление вызвало некоторое замешательство, по-видимому, никто из них не ожидал отпора от пожилого человека с изможденным от бессонницы лицом.

Но я показал им, него стоят руки Меканикуса, — ведь они умели не только держать пробирку и тянуть стекло!.. Я с наслаждением отбивался от этих сытых и тупых парней, но меня все-таки скрутили и вновь втолкнули в камеру или келью. Я так и не знал, как ее назвать… Но что это? На деревянной доске стола постелена белоснежная салфетка, на которой был расставлен завтрак.

Есть или не есть? О, это был сложный вопрос. Есть — значит, быть полным сил, а я и сейчас ощущал каждой ссадиной на своей руке наслаждение простого физического сопротивления насилию. Пища наверняка не отравлена, так как они убить меня могли давным-давно. Если я им нужен, то своими знаниями, нужен живым. Но, может быть, что-нибудь подмешано к пище?..

Я мысленно делил завтрак на части, мозг автоматически подсказывал порядок проведения анализа, но самым мощным реактивом оказался голод. Я быстро съел все, что находилось на бумажных тарелочках, и приготовился встретить своего тюремщика градом вопросов. Ведь он должен прийти, чтобы все убрать. Однако время шло, а меня, казалось, забыли. Я попытался вновь выйти в коридор, но за дверью кто-то стоял, так как она захлопнулась перед моим носом и засов загремел.

Вечером меня перегнали, как перегоняют скот, из помещения в помещение. Вдоль стен коридора шпалерами выстроились мордастые молодые попы. Теперь я уже совершенно не сомневался, что нахожусь в руках какой-то католической конгрегации.

Новое помещение было свежеокрашенным, пол из желтых строганых досок, стены побелены. Из большой и светлой комнаты с тяжелыми решетками на окнах я прошел в еще большую. Это была лаборатория. Какое-то странное чувство появилось у меня, когда я окинул ее взглядом. Ну конечно, это же моя домашняя лаборатория! Все было скопировано с невероятной тщательностью: так же расположен вытяжной шкаф, такой же формы высокая табуретка, сидя на которой я титровал… Я зажег спичку и поднес ее к газовой горелке; короткий хлопок — и она зажглась ровным пламенем. Здесь было все для работы. В большом шкафу рядами стояли реактивы лучших немецких фирм. Стопки нумерованной бумаги лежали в ящиках стола, на подоконнике, везде, где мне захотелось бы набросать свои мысли…

«Все-таки, что их интересует?» — думал я. Теперь, совершенно ясно, что я нужен им как химик. Иначе не стоило бы создавать точно такую лабораторию, какая была в Динане.

Мое внимание привлекла высокая колба. Точно такая стояла у меня дома. Перед отъездом я получал в ней какой-то раствор… Да, да, выполнял какую-то просьбу фабрики в Монсе. Кажется, устанавливал присутствие никеля… Ну конечно же, я искал никель… Я поднес колбу к глазам, и мне стало не по себе: на дне колбы был характерный зеленоватый осадок. Колба взята в моем кабинете!

Я быстро поискал глазами диметилглиоксим — он стоял на своем месте — и произвел реакцию Чугаева[37]. Розово-красный осадок положительной реакции подтвердил, что это моя колба, что это моя лаборатория. Горелка, на которой я кипятил колбу, все еще шумела, и я не услышал шагов. Я поднял голову — передо мной стоял Фрезер. Жак Фрезер, растерянный и удивленный, непонимающе всматриваясь в мое лицо, а у двери чинно сидела Альма и, переминаясь с лапы на лапу, тихо повизгивала.

— Карл, — сказал Фрезер, — что ты тут делаешь? Где Годар?

— Кто звал тебя? Зачем ты здесь?

— Ты согласился работать в другом месте? Но где Годар, что с ним?

— Годар? Кто знает, куда они упрятали его! Как ты сюда попал?

— Я получил телеграмму, твою телеграмму, Карл. Вот она… — И он протянул мне листок: «Приезжайте немедленно, нашел Годара. Карл».

— Ну что ж, — сказал я, — тебя завлекли в ловушку, как и меня, возможно, как и Годара. Только и всего!..

— Мне сразу стало легче: со мной был Жак, я был почти в привычной обстановке. Но по-прежнему нас окружала неизвестность. Для чего понадобилось все это? Почему мне ничего не говорят? Где Рене?

Раз в день нам позволяли выходить во двор. Но теперь это уже не был тесный и узкий дворик-колодец. Старинный просторный парк раскинулся у стен монастыря. Правда, на всем протяжении ограды была расставлена вооруженная охрана, и на высокой, похожей на курятник, вышке стоял часовой с пулеметом. Мы были совершенно изолированы.