Большой Джорж Оруэлл: 1984. Скотный двор. Памяти Каталонии - Джордж Оруэлл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Что же это дало тебе?
– Ничего, потому что я сразу выбросил газету. Попадись она мне в руки теперь, я, конечно, сохранил бы ее.
– А я нет, – отрезала Юлия. – Я, пожалуй, готова рискнуть, но только ради чего-нибудь путного, а не ради клочка старой газеты. Что ты сделал бы с ней, даже если бы и сохранил?
– Возможно и не так уж много. Но, как-никак, это была улика. И если бы, допустим, я решился показать ее кому-нибудь, она, возможно, и посеяла бы некоторые сомнения. Я не думаю, что нашему поколению удастся что-то изменить. Но можно себе представить небольшие очаги сопротивления, – возникающие здесь и там группы людей, которые постепенно разрастаются и объединяются. Они могут оставить по себе какие-то следы, которые дадут возможность поколению, идущему за нами, начать там, где мы остановились.
– Меня не занимают будущие поколения, дорогой. Я интересуюсь только нашей судьбой.
– Ты, я вижу, бунтовщица лишь наполовину, – рассердился он, – от талии вниз.
Она нашла это в высшей степени остроумным и в восторге обняла его.
В различных тонкостях партийного учения она вовсе не разбиралась. Когда он пробовал заводить речь о принципах Ангсоца, о двоемыслии, об изменениях прошлого, об отрицании объективной действительности, или когда переходил на Новоречь – она путалась, зевала и говорила, что никогда в жизни этим не занималась. Всем известно, что все это ерунда, – так зачем же утруждать себя? Она знает, когда следует кричать «ура» и когда свистеть, и больше ей не надо ничего. Если он продолжал разговор на эти темы, она просто засыпала. Она принадлежала к числу тех людей, которые способны спать в любое время дня и ночи и в каком угодно положении. Говоря с нею, он убедился, как легко носить личину правоверности, не понимая, что такое правоверность. Недаром же мировоззрение Партии легче всего удавалось навязать тем людям, которые меньше всего в нем разбирались. Их нетрудно было подбить на самые вопиющие нарушения законов жизни, ибо они не могли объять разумом всю чудовищность того, что от них требуют, и еще потому, что недостаток интереса к общественной жизни мешал им понять происходящее. И только невежество спасло их от помешательства. Они просто глотали то, что им подсовывали, безо всякого вреда для себя, потому что все проглоченное проходило через их сознание без остатка, как проходит непереваренное зерно по пищеводу птицы.
VI
Итак, это случилось. Долгожданная весть пришла. Казалось, он всю жизнь ждал этой минуты.
Он шел по длинному коридору Министерства и был почти там, где когда-то Юлия сунула ему записку, как вдруг почувствовал чью-то тяжелую поступь за собой. Человек легонько кашлянул, очевидно давая понять, что хотел бы поговорить. Уинстон резко обернулся. Это был О’Брайен.
Наконец-то они стояли лицом к-лицу, и единственным побуждением Уинстона было желание бежать, скорее бежать прочь. Сердце лихорадочно колотилось. Язык словно присох к гортани. О’Брайен не остановился, он только дружески коснулся на ходу руки Уинстона, и они вместе продолжали путь. В тоне той своеобразной серьезной учтивости, которая так отличала его от других членов Внутренней Партии, О’Брайен первый начал разговор.
– Я искал возможности поговорить с вами, – сказал он. – Мне недавно довелось прочесть в Таймсе одну из ваших статей, написанных на Новоречи. По-моему, вы подходите к вопросу, как настоящий ученый.
Самообладание, как будто, стало возвращаться к Уинстону.
– О, нет! – ответил он. – Я не ученый. Я только любитель. Это не мой предмет. Мне никогда не приходилось принимать активного участия в создании, нового языка.
– И, тем не менее, вы обнаруживаете большой вкус, – продолжал О’Брайен. – Это не только мое мнение. Мне пришлось недавно говорить с одним из ваших друзей, настоящим специалистом в этой области. Его имя выскочило у меня сейчас из головы.
Сердце Уинстона снова сжалось. Никто, кроме Сайми, не мог быть этим специалистом. Но Сайми не просто мертв, он ликвидирован, он – нечеловек. И всякая прямая ссылка на него смертельно опасна. Совершенно очевидно, что замечание О’Брайена имело какой-то скрытый смысл, должно было служить каким-то знаком. Намекая на Сайми, О’Брайен точно делал Уинстона его сообщником по небольшому преступлению мысли. Они продолжали медленно идти по коридору, пока О’Брайен не остановился. Своим странным, дружеским и как бы обезоруживающим жестом, он поправил очки на носу.
– В сущности, я собирался сказать вам вот что: я заметил, что в своей статье вы употребляете два слова, которые уже стали устаревшими. Но это произошло совсем недавно. Скажите, вам случалось видеть десятое издание словаря Новоречи?
– Нет, – ответил Уинстон. – Я полагал, что оно еще не вышло в свет. В Отделе Документации мы до сих пор пользуемся девятым.
– Десятое издание не появится, по-видимому, еще несколько месяцев. Но небольшое количество сигнальных экземпляров уже выпущено. И у меня есть один. Скажите, вы хотели бы посмотреть его?
– Чрезвычайно! – ответил Уинстон, моментально сообразив, к чему клонит О’Брайен.
– Некоторые новые изыскания весьма остроумны. Вам, по-моему, особенно понравится дальнейшие сокращения числа глаголов. Но как же мы сделаем это? Хотите, чтобы я прислал словарь с нарочным? Боюсь, что забуду – у меня ужасная память на такие вещи. Может быть, вы лучше загляните ко мне, когда для вас будет удобно? Одну минуту! Я сейчас дам вам свой адрес.
Они стояли перед телескрином. О’Брайен рассеянно пошарил по карманам и вытащил маленький блокнот в кожаном переплете и с золотым пером. Тут же, прямо под телескрином и так близко от него, что тот, кто на другом конце провода наблюдал за ними, мог легко прочесть каждую букву, он записал свой адрес, вырвал страничку и протянул Уинстону.
– Я обычно дома по вечерам, – сказал он. – Если меня не будет, слуга передаст вам словарь.
И он ушел, оставив Уинстона с запиской, которую на этот раз не нужно было прятать. Тем не менее, он постарался хорошо запомнить адрес и через несколько часов
