Богатырская дружина Мономаха. Русь в огне! - Вадим Николаев

– Мало ли что он тебе сказал. Как все-таки ты наивен, Мстислав! Хотя это свойственно людям.

– Какое полное или даже временное согласие может быть между тобой и Богом?! Кто ты и кто Он?

– Кто я? – переспросил Сатана. – Тебе ведь известно, что князь Всеслав Полоцкий опроверг догмат о Святой Троице? И как ты к этому относишься?

– Как к ереси.

– Ну естественно. До чего оглупляет вера даже самых умных. А Всеслав ведь был прав: в мироздании могут быть только два начала. И о Святом Духе надобно забыть. А значит, остаемся мы с Богом, но не единые в одном лице, а, как я уже говорил, пребывающие в единстве и борьбе.

– Что ты несешь?! – возмутился Мстислав. – Как будто я не знаю, кто Сын Божий!

– Ничего ты не знаешь, Мстислав. Но я не говорю, что я Сын Божий. Даже с точки зрения вашей веры нелепо и кощунственно утверждать, будто Бог создал меня. В Писании сыновьями Божьими называют ангелов, и в Книге Иова я отнесен к их числу. А ты говоришь, что знаешь, кто Сын Божий. Многовато что-то у Бога сыновей. Но я, как и Он, существую от века, никем не сотворенный, а значит, я не сын ему, а брат-близнец. Это поняли в далекой от вас восточной стране, где назвали нас Ариманом и Ормуздом. Однако и они назвали одного (кого только?) полным воплощением добра, а другого – полным воплощением зла.

– Надоели мне эти бредни, – сказал Мстислав, у которого голова уже шла кругом.

– Куда как просто называть бреднями все, что противоречит твоим представлениям… Итак, ты не хочешь служить мне? Вспомни, как ты был счастлив со своей Любавой. Разве ты не хочешь быть таким же счастливым всю оставшуюся жизнь – и не только в любви. И нужно ведь лишь согласиться – остальное пойдет само собой. Все твои желания (но только касающиеся лично тебя) будут исполняться мною. Я, быть может, приду к тебе еще раз и попрошу о какой-нибудь услуге, но, скорее всего, этого не будет. Всякий, кто счастлив, уже тем самым служит мне, а не Богу. Слуги могут быть счастливы, а рабы – нет.

– Хоть ты и не веришь в это, – ответил Мстислав, – но рано или поздно тебе придется подчиниться Богу. А вот я никогда не подчинюсь тебе. И свое счастье я найду, служа Богу, а не тебе.

– Вымолишь, значит, у Бога смерть нелюбимой жены? – съехидничал Сатана. – И снова будешь свободным?

– Опять ты за свое? Никогда я не стану молиться о смерти – ни о чужой, ни о своей. Но на все воля Божья.

– Наконец-то я вижу в тебе нечто общее с собой, – рассмеялся Сатана. – А то ты прямо ангел какой-то… Что ж, Мстислав, я уважаю тебя. Знаю, что ты отказался не из страха, а из убеждения. Не адских мук ты боишься – ты боишься погубить свою душу в самом прямом смысле этого слова. Но никогда уже я не дам тебе шанса.

С этими словами Сатана встал и растворился в воздухе.

Мстислав проснулся в холодном поту. Голова его раскалывалась от услышанного во сне. Но сон ли это был? Никогда прежде у него не было таких четких и связных снов. Мстислав, как верующий человек, не сомневался, что Сатана действительно приходил к нему и искушал его, отличив тем самым от Святополка, Олега Святославича и Давыда Игоревича (тех не имело смысла искушать – они и без того, думая о своей выгоде, делали все так, как угодно Сатане).

Но Мстислав устоял перед искушением.

Евпраксия

Спустя два года на Русь возвратилась Евпраксия, дочь Всеволода и сестра Мономаха. В молодости ее выдали замуж за германского императора Генриха IV, и она стала императрицей Адельгейдой. Недавно пятидесятитрехлетний Генрих, ровесник Мономаха, умер, и Евпраксия, невзирая на просьбы своего сына, унаследовавшего престол, покинула Германию и отправилась к брату в Переяславль.

В декабре 1106 года Евпраксия приняла постриг в местном женском монастыре.

Мономах отправил Мстиславу послание с приглашением посетить их общую родственницу. Понятно, что это был еще и жест примирения – отец и сын не виделись уже несколько лет.

Мстислав был рад увидеть отца; ну и, конечно, ему интересно было поговорить со своей теткой, которую он никогда не видел и которая столько лет прожила в далекой, незнакомой ему Германии. Он гадал, почему она решила уехать из Германии, где пользовалась бы большим почетом как мать нового императора. Это, конечно, можно было объяснить тоской по родине. Но и на родине ее ждал почет, пусть гораздо меньший, – отчего же она ушла в монахини? Из-за печали по скончавшемуся мужу? Или по другой причине?

И при встрече во дворце Мономаха, и по дороге в монастырь обоими не было сказано ни одного слова об их разногласиях.

Игуменья вывела к ним Евпраксию. Седая женщина с изможденным лицом выглядела какой-то отрешенной. Она поздоровалась с Мстиславом, спросила его о жене и детях, но мысли ее явно блуждали где-то далеко.

Разговора, которого ждал Мстислав, не получилось.

Выехав из монастыря, Мстислав и Мономах долго скакали молча – как после Любечского съезда.

– А я ведь хорошо помню ее юной, веселой, красивой девушкой, – сказал наконец Мономах. – Каково мне было увидеть ее такой?

– Что же с ней случилось? – спросил Мстислав. – Она была несчастлива там, в Германии?

– Несчастлива – это не то слово, – ответил Мономах. – У нас на Руси мало интересуются тем, что происходит в других странах. Даже греки нас волнуют постольку, поскольку это имеет отношение к нам. Мы выдаем своих сестер и дочерей замуж за иноземцев, а после не думаем об их судьбах. Но меня волновала судьба любимой сестры, и я многое узнал о ней и ее муже, хотя ничем, увы, не мог ей помочь.

Многое я узнал и об их вере. Мы приняли христианство поздно, и к нам оно пришло чистым, без языческих примесей. Не то было у них. Первые монастыри там были общими для мужчин и женщин. Несчастные грешники предавались пьянству и свальному греху, думая, что тем самым они приближаются к Богу. В монастырях существовали особые ямы, куда монашки сбрасывали прижитых ими младенцев. И никаких угрызений совести они не чувствовали, ведь младенцы были окрещены, а значит, должны были попасть на небо.

Постепенно подлинная вера, конечно, вытесняла язычество. Но насколько же труднее с ним бороться, если оно прикрывается именем истинного Бога. И свальный грех среди верующих, и блуд среди священников и монахов продолжали оставаться в порядке вещей. Изменил все Григорий Гильдебранд.

Он происходил из крестьян, но стал архидиаконом и при пяти папах влиял на дела церкви. Он решительно боролся с развратом и язычеством. Благодаря ему ввели обязательное безбрачие для духовенства. И это правильно: тот, кто служит Богу, не должен быть связан с мирской жизнью. Многие утверждали, что обязательное безбрачие только потворствует пороку, в том числе и такому диковинному для нас, как мужеложство. Но это, конечно, неверно, ведь и до этого порок чувствовал себя вольготно. Запретили стараниями Гильдебранда и продажу церковных должностей, которая процветала ранее. При этом Гильдебранд добивался папской тиары любыми средствами, понимая, что только он способен окончательно закрепить обновление церкви. – Мономах явно сближал Гильдебранда с собой. – За три года до твоего рождения он стал папой Григорием VII.