Сэвилл - Дэвид Стори

Она пекла хлеб, и на очаге стояли формы с тестом.

— Ты что, Стивена туда водил?

Он не успел ответить — она ударила его по лицу.

— Раздавайся сейчас же, — сказала она. — Посмотри, в каком ты виде.

Она отвела Стивена к раковине в углу и вымыла ему ноги. Потом вымыла ему руки по плечи и умыла лицо.

Наверху заплакал маленький.

— Ты только погляди на его шею! Купался он, что ли, в этой мерзости? — сказала она. — Нет, ты понюхай его рубашку. — Она поднесла к его носу одежду Стивена. — И свою тоже.

Он лег спать и лежал, прислушиваясь, как мать вынимала Ричарда из колыбели. Они со Стивеном теперь спали в одной комнате. Стивен, весь в слезах, уснул. Он перевернулся на другой бок и прижал руку к щеке — кожа еще горела. Он уснул, чувствуя вокруг себя вонь отстойников.

— Подтянуться! Подтянуться! — сказал Плэтт.

Он стоял у линии зачетного поля, подняв воротник, замотав шарф на шее, глубоко засунув руки в карманы пальто.

— Подтянуться! Больше скорости!

По краям поля белели пятна снега.

Колин принял мяч и налетел на живую стену. Он выбросил вперед руку.

Раздался свисток. Он продолжал бежать. Его схватили за воротник, за локоть, его зацепили за ноги. Он упал. Его щека вжалась в снег.

Снова раздался свисток.

— Штрафной! — сказал судья.

Он ткнул в Колина.

— Если вы еще раз ударите противника кулаком, мне придется удалить вас с поля, — сказал он.

Плэтт весь красный стоял у края поля.

Игроки отошли. Штрафной удар был пробит.

— Следи за собой, Сэвилл, — сказал Гаррисон. Он тоже покраснел.

Пальцы у него не слушались, ноги онемели от холода. Он побежал принять мяч, почувствовал, как мяч отскочил от его рук, и пригнулся, готовясь занять свою позицию в схватке.

Стэффорд принял мяч. Он ударил ногой, мяч описал высокую дугу и упал в зачетном поле.

— Хороший удар, Стэффорд! — крикнул Плэтт.

Стэффорд теперь часто бил ногами. Это было проще передачи и много безопаснее пробежки с мячом — в конце игры его форма оставалась почти такой же чистой, как в начале. Он откинул волосы со лба и, приподняв плечи, затрусил к мячу.

У дальнего конца поля стоял каменный павильон. Выкрашенные белой краской рамы были почти неотличимы от полосок снега на карнизах и у декоративных печных труб. Дальше в легкой дымке тянулась цепь лесистых холмов. Припорошенные снегом поля смыкались с темными силуэтами рощиц. Небо над ними было ясным, утренний туман выпал инеем.

— Больше энергии, школа Эдуарда! Больше энергии! — крикнул Плэтт.

Их привезли на автобусе и перед матчем водили по школе: дортуары с рядами кроватей, рабочие комнаты старших учеников с книжными полками, каминами и окнами в глубоких проемах, библиотека, гимнастический зал со сверкающим полом без единого пятнышка, зимний теннисный корт, лаборатория, за высокими окнами которой они на секунду увидели вдали гряду лесистых холмов.

Вокруг школы поднимались могучие деревья, они окаймляли поле, и, когда солнце опустилось ниже, неясные тени, похожие на ребра, протянулись по дерну.

Игроки построили схватку. От их спин поднимался пар, дыхание белыми клубами вырывалось у них изо рта. Они ждали мяча, а потом неторопливо побежали, и Стэффорд небрежным пинком послал мяч в зачетное поле. Все вокруг стыло в унынии и безнадежности. Возгласы Плэтта, свистки судьи, крики игроков долгими отголосками замирали среди деревьев.

— Вперед, школа Эдуарда! Вперед! — сказал Плэтт.

Они бегали то туда, то сюда.

На поле темнело.

— Посмотри, у меня, по-моему, пальцы распухли, — сказал Хопкинс. — Пошевелить не могу.

В схватке его место было рядом с Колином. Высокий, плотный, с широким лицом, он походил на Гаррисона, хотя был ниже, — та же неуклюжая, почти небрежная медлительность. Колени у него покраснели от холода. Зубы стучали. Наклоняясь вперед, он охнул — по его щеке и подбородку текла кровь.

— Уйдешь с поля? — спросил Колин.

— Не пустят, — сказал Хопкинс. — Что бы ни было, — добавил он хмуро, — мы должны выиграть.

Колин вяло побежал за мячом — он бежал так медленно, что мяч откатывался все дальше. Он вдруг ощутил бесцельность спорта, которой прежде не замечал, — долгие усилия, чтобы достигнуть чего-то, что в лучшем случае продлится лишь мгновение.

— Больше скорости, школа Эдуарда! Больше скорости! — кричал Плэтт.

Над деревьями медленно взлетали грачи, кружа, они поднимались все выше, а когда игра кончилась, вновь опустились на деревья.

— Тройное ура в честь школы короля Эдуарда! Гип-гип…

— Ура!

— Гип-гип…

— Гип-гип…

— Тройное ура в честь школы святого Бенедикта, — сказал Гаррисон.

Они шли к павильону под замирающие отголоски.

— На следующую игру я не включу вас в команду, Сэвилл.

Плэтт, все так же держа руки в карманах, шагал рядом с ним. Колин не поверил бы, что он заговорил, если бы не слышал его голоса.

— Я особенно не терплю грубости на поле. Она бросает тень на игрока и, что важнее, на команду.

— Да.

— Сегодняшнюю игру я не скоро забуду.

— Да.

Он ждал. Остальные игроки уже ушли вперед.

Плэтт отвернулся, словно ничего не произошло. Он весело окликнул судью.

Колин снял бутсы — ноги у него были натерты. Он медленно побрел к дверям павильона, из которых уже валил пар.

На обратном пути он сидел один.

Стэффорд сидел сзади с Гаррисоном и Хопкинсом. Они пели. Остальные почти все собрались вокруг — опирались на спинки, становились коленями на сиденья.

Плэтт сидел впереди рядом с шофером. Время от времени он оглядывался и улыбался.

Солнце зашло. Автобус катил сквозь темноту. Колин различал за окном деревья, линию холмов на смутном фоне неба. В окошке напротив он видел собственное лицо над выпуклой спинкой сиденья — бледный овал, темные тени под глазами, всклокоченные волосы, еще влажные после душа.

— Ты что, не хочешь петь? — спросил Стэффорд, шлепаясь на сиденье рядом с ним.

— Нет.

— Пойдем сядем сзади.

— Нет, спасибо.

— Да мне и самому неохота. Но так уж полагается.

— Хорошая была игра, Стэффорд, — оглянувшись, окликнул его Плэтт.

— По-моему, мы неплохо себя показали, сэр, — сказал Стэффорд.

Плэтт улыбнулся, кивнул и отвернулся.

— Ну, я пошел назад, — сказал Стэффорд.

— Ладно, — сказал он.

Стэффорд ухватился за спинку сиденья впереди, встал и пошел назад по проходу.

— Пока.

— Пока.

Пение продолжалось. Оно замерло, только когда автобус въехал в город.

Когда он добрался до дому, родители уже легли.

— Где ты пропадал? — сказала мать.

— Играл, — сказал он. — Я не думал, что это так далеко.

— Я два раза ходила на остановку.

— Нас возили на автобусе.

— Так почему же ты не мог раньше вернуться?

Он пошел к лестнице.

— Не разбуди Ричарда, когда будешь раздеваться.

Но через минуту после того, как он осторожно скользнул к себе в комнату, за стеной раздался привычный плач.

— Господи боже ты мой, будет в этом доме когда-нибудь покой? — крикнул отец из темноты их спальни.

— Десятичная система означает, что все исчисляется в десятках, в нашей же стране, мальчик, нам дана привилегия считать все по двенадцати, — сказал Ходжес.

Он оперся локтем о стол.

— Приведите пример использования десятки в денежной системе, Сэвилл.

— Десятишиллинговый банкнот.

Ходжес покачал головой.

— Возможно, я не расслышал необходимого дополнения к этому ответу? — сказал он.

— Сэр, — сказал он.

— Итак, десятишиллинговый банкнот, Что-нибудь еще?

— Десятифунтовый банкнот.

— Десятифунтовый банкнот.

— Двадцать шиллингов в фунте, — сказал кто-то.

— Уокер, может быть, вы жаждете привести какой-нибудь пример?

Уокер, маленький, белобрысый, с красным носиком, задумался и помотал головой.

— Итак, других примеров мы не услышим?

Уокер снова помотал головой.

— В таком случае, Уокер, где используется число двенадцать?

— Двенадцать пенсов в шиллинге, сэр, — сказал он.

— Двенадцать пенсов в шиллинге. Блистательно. Еще что-нибудь?

— Нет, сэр, — сказал Уокер.

— Ну, а полупенсы, Уокер? — сказал Ходжес.

— Двадцать четыре полупенса в шиллинге, сэр, — сказал Уокер.

— Блистательно, Уокер. Что-нибудь еще?

— Нет, сэр.

— Вы совершенно уверены, Уокер?

— Сорок восемь фартингов в шиллинге, сэр.

— Уокер, насколько я могу судить, медленно пробуждается от своей обычной летаргии, — сказал Ходжес. — Что вы делаете, Уокер?

— Пробуждаюсь от моей обычной летаргии, — сказал Уокер.

— А какое слово мы употребляем, чтобы отличать нашу систему от так называемой метрической, Сэвилл?