Умственные эпидемии - Поль Реньяр

Рядом с ним в лечебнице находилась одна молодая девушка, считавшая себя "главной шарантонской инспектрисой". Она наделяла громкими титулами всех своих посетителей. Вспыльчивость «инспектрисы» достигала таких страшных размеров, что ее приходилось держать под самым тщательным наблюдением, и она неоднократно пыталась убить сиделку.

Однажды больная вообразила себя важным политическим лицом, которое держат в заключении в Шарантоне. По этому поводу она сочинила следующие стихи:

Двор одиночных камерКогда в тюрьме моей, на койке, где пороюДремлю тревожно я, свободы призрак — сонСмущает мысль мою, поет: "Ко мне! За мною!Я под крылом своим от всех тебя укроюИ дочь у матери не вырвет сам Самсон!"Я силюсь отогнать тот призрак, я суровоШепчу тогда ему: "Оставь меня, молю!Завиден жребий мой: я жажду, я готоваВсю жизнь страдать, всю жизнь влачить оковы —И умереть за родину мою!"

Другой горделиво помешанный И. вбил себе в голову, что живет на свете 500 лет. Он был возведен в герцоги Венсенские при Карле VII и одержал в то время блестящую победу над англичанами. При Людовике XIV он был генералом и жил в отеле, размещавшемся по улице Траверсьер С. Антуан. При Людовике XV его уже сделали командиром корпуса.

Во время революции он лишился своих наследственных вотчин, Венсенской и Шарантонской. Вот почему он исправно пишет протесты и адресует их в муниципальный совет этих общин.

Другая его идея заключается в том, что у каждого человека есть где-то его двойник. Он верит в переселение душ и думает, что каждый из нас есть возродившийся экземпляр существа, жившего ранее.

Он составил грамматику и предложил «Жнецу» лингвистические статьи, от которых я, однако, избавляю читателя.

Этот больной, несомненно, уже предвидел появление волапюка. И. не только был знатоком грамматики, но вместе с тем ботаником и терапевтом, он составил трактат о целебных свойствах огородных растений.

Его статьи, посвященные художественной критике, приобрели известность. Приведу из них одну выдержку:

"Полагаю, что улицы, вытянутые в струнку, особенно в большом городе, должны непременно притуплять ум. Зрение тотчас успокаивается на прямолинейности, а между тем его назначение заключается в том, чтобы расширять ум с помощью вызываемых им идей. Быстрота же зрительного удовлетворения должна способствовать ограничению мыслительной деятельности. Я убежден, что город с извилистыми улицами доставляет жителям и больше покоя, вследствие того, что ветры по таким улицам могут разгуливать менее свободно, чем по прямым, а следовательно, и меньше раздражать наше тело. Благодаря этому дух должен более господствовать над плотью и лучше направлять и сосредоточивать идеи субъекта. Вот причины, по которым я осуждаю изменения, производимые в Париже под предлогом его оздоровления, и считаю его большой ошибкой. Меня ни мало не удивит, если, пытаясь проветрить город, строители на самом деле нанесут только удар его промышленности, ослабив изобретательность и ловкость разного рода ремесленников. Беру пример из мира муравьев: они прокладывают извилистые, а не прямолинейные тропинки, ведущие от одного муравейника к другому. Эти трудолюбивые насекомые могут служить хорошим примером для рабочих. Ссылаясь на них, я имею полное право сказать, что извилистым улицам следует отдать предпочтение перед улицами, правильность и однообразие которых тотчас же удовлетворяет зрение и тем искусственно притупляет мозг.

Разве не известно, что рабочие умнее и талантливее праздных тунеядцев, которые пользуются благами жизни, не ударив пальцем о палец? Мне даже кажется, что во внешнем виде холеных богачей, прогуливающихся по своим садам, и во всем их окружении проявляется глубокое презрение даже к самим наслаждениям, так как правильность и ровность места лишают их того интенсивного удовольствия, которое им могли бы доставлять постоянно меняющие свой вид дикие и заросшие местности.

Точно так же я убежден, что в хорошо проветриваемом городе люди должны быть гораздо глупее, рабочие — изнеженнее, а следовательно, и хуже, чем в городе с улицами, проведенными случайно или по прихоти отдельных лиц, когда во внимание не принимали никаких других соображений, кроме необходимости селиться".

В этой заметке еще можно проследить какую-то связь. Но что можно сказать о стихах другого больного, от которых не отреклись бы и современные французские декаденты (поэты упадка):

Корпорация обширная,Часть божественных наук,Медицина — мать всемирная,Всех народов лучший друг,К горизонтам сфер практическихУстремляясь, по пути,Морем волн диагностическихПробивают все пути.И чуть только патологииЗаблестит заря, так вкругВсе, весь мир к физиологииПерейти стремится вдруг.

И в таком роде оно продолжается на четырех больших страницах. Казалось бы, что трудно превзойти это произведение в определенном смысле, а между тем это случилось благодаря действиям и сочинениям душевнобольного, который в настоящее время приобрел известность в парижских лечебницах. Вот в нескольких словах его история.

"Вчера утром, — сообщает одна газета, — на углу улицы Винегрие образовалось столпотворение. Человек, которому на вид можно было дать около 60 лет, с длинными седыми волосами и бородой, в оловянной каске, украшенной многочисленными арабесками, латинскими надписями и пучками кружев, в больших желтых сапогах на ногах, с длинным нагрудником, сделанным из занавески, и большим шерстяным одеялом на плечах, начал декламировать.

"Я приехал из Карпантра, — говорил он, — и явился, чтобы спасти Францию, церковь и мир".

У полицейского комиссара маньяк объявил, что он аббат X. и отставлен от церковной должности вот уже 24 года. Его немедленно отправили в лечебницу".

Уроженец Юга, аббат X., принадлежал к семье, уже знакомой с психическим расстройством. Его ближайшие предки и боковые родственники отличались большими странностями. Следовательно, мы можем отнести его к наследственным душевнобольным. В юности он брал несколько уроков латинского языка у соседнего приходского священника и был помещен в семинарию, несмотря на то, что эта профессия нисколько не соответствовала его наклонностям. Он, действительно, обнаружил вскоре необычайную строптивость. Когда его по окончании курса назначили священником в большую приходскую церковь, он вел себя просто невыносимо, постоянно со всеми спорил, всюду хотел играть первую роль и не выносил никаких противоречий. Он постоянно занимался бессмысленным поддразниванием своих товарищей. Изображая из себя нового Панюрга, он прятал перед самой обедней церковную утварь или книгу священнослужителя и ставил его, таким образом, в крайне тяжелое положение. Однажды он надел на себя ризу и пошел в таком виде плясать вокруг могилы своего отца, крича, вопя и жестикулируя.

Но это чудачество показалось уже чрезмерным — он был удален архиепископом и помещен в лечебницу.

Там бывший аббат поставил себе единственной целью жизни постоянно сеять смуту. Он беспрерывно писал разным властям, уверяя, что подвергается преследованию за свои убеждения, рассылал на всех доносы, устраивал возмущения среди сумасшедших и организовывал побеги. Затем, будучи уличен на месте преступления, он нагло отрицал свое участие в деле. И в это же время он беседовал о литературе, искусстве, богословии, третируя с высоты своего величия самых знаменитых авторов, постоянно указывая на собственные чудесные стихотворения, прекрасные поэмы и картины.

Аббат, действительно, не лишен был некоторого таланта. Во время просветлений он написал несколько пастелей. Он хорошо владеет композицией, имеет верное понятие о красках и знаком с законами перспективы.

С другой стороны, ему бывает очень трудно воздержаться от того, чтобы, даже занимаясь самыми серьезными вещами, не выкинуть какого-нибудь коленца. Так, на одной из его больших картин изображены Иисус и самаритянка, а в углу он нарисовал обезьяну, вооруженную саблей, и рядом с нею гуся. В другой раз «аббат» рисует картину, на которой изображает себя с крестом Почетного Легиона, приколотым на шляпе. Он окружен лающими собаками и квакающими лягушками, это — его враги. Таким образом он составляет легенду о самом себе: "Вот что совершил Кампань".

А между тем Кампань — это психиатр, который напечатал свои наблюдения над ним. У него я и позаимствую подробности, которыми намерен поделиться с читателем.

Прошло уже более 20 лет с тех пор, как аббат X. стал пациентом лечебницы для душевнобольных. Он убегал, вновь попадал туда и даже получал разрешение выходить из заведения во время просветлений. Во время его ареста на улице Винегрье на нем было папское облачение, и он считал себя Пием IX или папой Фульменом. Он смастерил себе крайне причудливый наряд из одеял. Иногда горделивый мономан с серьезным видом прохаживается в бумажной раскрашенной ризе, испещренной латинскими надписями его собственного изобретения.