Один год - Юрий Герман

В ФЕВРАЛЕ

Мирон Дроздов и еще одно письмо

- Ох, и опера! - сказал Бочков Побужинскому. - Очень, ты меня прости, Виктор, доволен я, что у тебя зубы разболелись, иначе бы не собраться. И Галина довольна. Вообще, люблю я этот наш театр. Конечно, Иван Михайлович правильно говорит - многого мы не понимаем, но все-таки театр - это должен быть праздник. И здание чтобы красивое было, и музыка, и артисты...

Побужинский слабо охнул от горячего супа, схватился за щеку, минуту помотал головой, потом, когда "отпустило", возразил:

- Что значит "все красиво"? А допустим, Горького произведение "На дне"? Там тебе никто не поет, и красоты никакой нет, одни, можно сказать, лохмотья, а разве не забирает за душу? Между прочим, Николай Федорович, "старик" наш вчера тоже был в театре.

- А я его не видел.

- Да не в Академическом, а в нашем. "Марию Стюарт" смотрел.

- Откуда это тебе известно?

- Окошкин стукнул. Очень, говорит, довольный Иван Михайлович из театра вернулся. И хотя из жизни королев и всяких ихних интриг, но похвалил. Василий считает, что, может, "старик" теперь в конце концов и женится.

- На ком это? - удивился Бочков.

- А на Марии Стюарт. На Балашовой. Великолепно, Окошкин говорит, играла.

- Что ж ему, на всех жениться, которые хорошо играют? И почему обязательно жениться, ты мне объясни, Виктор?

- Да какая-то неполноценность есть в человеке, если он неженатый, задумчиво произнес Лобужинский. - Особенно если это человек немолодой.

Бочков насупился:

- Значит, Иван Михайлович неполноценный?

- Почему?

Доев суп, они посовещались и заказали себе по шницелю. Но Побужинский раздумал, позвал официантку и попросил:

- Перебей мне, Нюра, на биточки. Мне шницель не поднять с моим состоянием полости рта...

Он давно ухаживал за белокурой Нюрой и нынче стеснялся своей раздутой щеки. И стеснялся, что, пригласив Анну вчера в театр, не смог пойти. Ему уже было известно, как она ждала его под аркой, но объясниться по этому поводу он еще не успел.

- Вот, Анюта, за нас с тобой Николай Федорович с супругой вчера побывали на "Кармен", - сказал Побужинский, когда Нюра принесла биточки, но мы непременно пойдем, ты не обижайся...

- Очень надо! - ответила Нюра.

- Быть тебе скоро полноценным человеком! - посулил Бочков и ушел из столовой, чтобы не мешать товарищу в трудном деле примирения с оскорбленной Нюрой.

Выкурив папироску, он засел за липовые документы по делу Тамаркина, быстро выписал в блокнот несколько цифр, выругался, что нет под рукой счетов, и сложил в уме. Получилась недурная цифра. В это мгновение зазвонил телефон, и он услышал голос Лапшина:

- Николай Федорович? Ну как "Кармен"?

- Здорово, - сказал Бочков. - Замечательно. А как "Мария Стюарт"?

- Ишь, уже знает. Сильный спектакль, и пьеса хороша. Вот взял в библиотеке, перелистываю. Фридрих Шиллер. Окошкина там нет?

- Был, убежал, товарищ начальник. Он же с охотниками занимается.

Лапшин помолчал, Бочков почувствовал, что Иван Михайлович смеется.

- Опять Окошкину письмо прибыло от Жмакина, - сказал Лапшин. - Целый, понимаешь, пакет. И надписи - "Не вскрывать, лично, секретно..."

- Не вскрыли?

- Зачем же! Вскроет сам лично товарищ Окошкин...

Бочков тоже засмеялся. Окошкинскую историю теперь знали все в отделе, и бедному Василию проходу не было - эту казнь придумал для него Лапшин.

Трубка щелкнула, Бочков вновь вернулся к своим цифрам. Пожалуй, эту работу он любил не меньше, если не больше, чем оперативную. Здесь тоже виделись ему засады, увертки, почти непреодолимое упрямство, здесь тоже нужно было разгадывать, решать, делать точные и строго рассчитанные выводы. И, покуривая дешевую папироску после шницеля с картофельным пюре, Бочков находил для своего государства сотни тысяч рублей, совершенно не придавая значения суммам, а лишь выполняя свой долг, долг часового, поставленного охранять народное добро. Это, впрочем, не совсем точное определение он выдумал сам, и оно ему очень понравилось - и мозглыми ночами в болотах, когда ловил он конокрадов, и в прокуренной комнате за всякими дебетами, кредитами и сальдо, и в скучных засадах, и во время допросов, которые вел он всегда точно, умно, жестко и, по словам Лапшина, "нацеленно".

Распахнулась дверь, влетел Окошкин - красный, с блестящими глазами, сердито-гордый. Бочков вскинул глаза, присмотрелся. Таким Василия Никандровича он, пожалуй, еще не видывал.

- Я за советом, - сказал Вася и, близко придвинув стул к Бочкову, начал чиркать своей знаменитой зажигалкой.

- Возьми, вот спички, - сказал Бочков.

- Я к Ивану Михайловичу боюсь идти, - пояснил Окошкин, - у меня полоса такая, неполадка за неполадкой. Может, я вправду очумел маленько. Ты, Николай Федорович, не смейся, но сам знаешь - пришла беда, отворяй ворота. А нынче, даже представить себе не могу, может, это опять прокол будет, но в Ленинград приехал человек, который жил в одной квартире с Самойленко, когда тот ушел на охоту. И он, может быть, даже знает, с кем именно Самойленко в последний раз ушел. Можешь себе вообразить?

- Что ж его не опрашивали ни разу все это время? - холодно осведомился Бочков.

- То-то и оно, что не опрашивали! - воскликнул Окошкин. - То-то и оно! Тут цепь случайностей. Самойленко утром ушел на охоту, а этот инженер, этот самый товарищ, в тот же день уехал надолго за границу. И вот все думали, что Самойленко уходил один, а дворничиха Васильева Анастасия Филипповна, которая уже давно не работает и тогда тоже не работала, но зашла навестить племянника, сама видела, как только часа в четыре дня за этим самым геологом прибыла машина и он с чемоданом и пакетом уехал. Ему должно быть точно известно: один уходил или не один.

- Интересно! - произнес Бочков.

- А? - крикнул Окошкин. - Верно ведь?

- Ты с ним не беседовал?

- С геологом-то? Да, Николай Федорович, думаешь, так просто? Он человек масштабный, занятой, в годах в больших, как подступиться?

- Поезжай, отыщи и расспроси, - сказал Бочков. - Действуй быстро, решительно, спокойно. Если это все так - значит, порядок. Ивану Михайловичу докладывать сейчас ничего не надо, он занят, да и не разорваться ему со всей нашей бригадой. Быстренько, Окошкин!

Василий Никандрович нахлобучил шапку, вздохнул и медленно пошел по тусклому коридору Управления. Он устал, хотелось есть, было неловко тревожить человека, только что приехавшего из-за границы, пожилого, чуть ли не профессора, вопросами о давно погибшем Самойленко.

Но геолог принял Окошкина против ожидания очень вежливо и даже гостеприимно. Угостил Васю сигарой, от которой того чуть не стошнило, подумал и, прохаживаясь по толстому ковру, сказал:

- Видите ли, мой друг, Самойленко был человеком нелюдимым, довольно одиноким, как вам известно, вдовцом. Старый рабочий, коренной петербуржец, натура цельная, великолепный токарь. Сюда на улицу Пестеля он перебрался, овдовев, незадолго до моего отъезда. И все-таки у нас с ним были недурные отношения. Мы оба чаевники, вот на этой почве и сошлись. И охотники оба - я несостоявшийся, а он состоявшийся. У меня и ружье отличное, а у него дрянь, я и книг массу на этот предмет проштудировал, а он ни одной, я и на тигров охотился, а он тигра только в зоосаде видел, тем не менее он был великолепным охотником, я же - никаким, потому что он был талантлив в этой области, а я бездарен...

Окошкин слушал напряженно, вглядывался в геолога до боли в глазах - в этот халат с широкими рукавами, в крученые шелковые шнурки, в набрякшее лицо с подстриженными усами, вглядывался и не понимал, о чем, собственно, идет речь, вплоть до того мгновения, когда услышал совершенно поразившую его фразу:

- Тогда он отказался брать меня с собой на охоту и стал ездить с двумя парнями, кажется братьями, фамилию которых я нынче запамятовал. Спортивной внешности юноши, очень приятные, воспитанные, из интеллигентной семьи...

- И в этот день... вот в четверг шестнадцатого... - слегка даже заикаясь, перебил Окошкин, - он тоже с ними поехал? С братьями?

Геолог потер пальцами виски, подумал и ответил:

- Знаете... боюсь сказать... Он уезжал рано, на рассвете, я еще дремал, хотя мне предстоял тоже отъезд, и длительный притом.

- Но голоса... голоса вы слышали, товарищ профессор? Их голоса?

- Меня зовут Георгий Андреевич, - произнес геолог. - И я не профессор. Что же касается голосов, то что-то слышал, но чьи именно голоса, не упомню.

- Не этих братьев?

- Может быть, и они были. Но я исключаю возможность убийства, даже если бы мальчики и поехали с ним. Совершенно интеллигентные юноши, если я не ошибаюсь, кстати, они-то из профессорской семьи.

- Хорошо бы вспомнили вы их фамилию, - попросил Окошкин, - или, может быть случайно, адрес.

- Адрес - Фонтанка, - морща лоб, сказал Георгий Андреевич. - Это совершенно точно. На Фонтанку, не доезжая Невского, я их однажды на машине вместе с Самойленко подвозил.