До свидания там, наверху - Пьер Леметр

Г-н Перикур весьма учтиво указал на кресло, и они уселись. Будто повинуясь легкому движению ресниц, появились слуги, выкатили столик с напитками, принесли закуски. Среди прислуги была и хорошенькая горничная, Альбер старательно отводил от нее взгляд, г-н Перикур взирал на Альбера с любопытством.

Альбер никогда не понимал, отчего Эдуар не хотел сюда возвращаться, – должно быть, у него были веские причины; после встречи с г-ном Перикуром до него стало смутно доходить, что общество подобного человека не всем может прийтись по вкусу. Это был человек твердый, не оставляющий надежды, созданный из такого же, весьма специфического, сплава, как гранаты, снаряды, бомбы, такой прикончит тебя одним выстрелом и даже не заметит. Ноги Альбера действовали вместо него, они пытались встать.

– Что будете пить, господин Майяр? – спросила Мадлен с широкой улыбкой.

Он впал в ступор. Что взять? Вот незадача! По торжественным случаям и когда был при деньгах, Альбер пил кальвадос, простой крепкий напиток, который в богатых домах заказывать не принято. Но чем его заменить в подобных обстоятельствах, он не имел ни малейшего представления.

– Как насчет бокала шампанского? – предложила Мадлен, стремясь помочь ему.

– Право же… – отважно усомнился Альбер, ненавидевший пузырьки.

Знак, долгое молчание, затем явление мажордома и ведерка со льдом, все наблюдали за артистически затянутой церемонией извлечения пробки. Г-н Перикур сделал нетерпеливый жест, давайте-давайте, разливайте, не сидеть же здесь всю ночь.

– Стало быть, вы хорошо знали моего сына?.. – спросил он наконец, наклоняясь к Альберу.

В этот момент Альбер понял, что программа вечера определена. Г-н Перикур в присутствии дочери будет расспрашивать его о гибели сына. Праделю в этом спектакле нет места. Дело семейное. Ему полегчало. Он посмотрел на стол, на пузырьки, поднимавшиеся на поверхность шампанского в бокале. С чего начать? Что говорить? Хотя он над этим не раз задумывался, слова не шли.

Господин Перикур в недоумении счел нужным добавить:

– Моего сына… Эдуара…

Он размышлял, действительно ли этот мальчик знал его сына. Сам ли он написал это письмо, откуда знать, как там это все происходило, может, наугад указывали, кому писать письмо родным товарища, у каждого свой день отправления повинности, каждый раз повторяют одно и то же, ну, в общем, в этом духе. Но ответ прозвучал искренне:

– О да, господин Перикур, мы в самом деле часто общались с вашим сыном!

То, что г-н Перикур хотел бы узнать о гибели своего сына, вскоре стало не так важно. Важнее было то, о чем говорил этот бывший солдат, ведь он говорил о живом Эдуаре. Эдуар в окопной грязи, о похлебке, раздаче сигарет, о вечерней игре в карты, Эдуар, присев поодаль, рисует, склонившись над блокнотом… Альбер описывал скорее воображаемого Эдуара, чем того, с которым был рядом в траншеях, но не сходился близко.

Для г-на Перикура это было вовсе не так болезненно, как он предполагал, почти приятные картины. Он даже улыбнулся, пересилив себя, Мадлен уже давно не видела, чтобы он улыбался с такой искренней теплотой.

– Если позволите, – заметил Альбер, – он правда любил шутки…

Расхрабрившись, он принялся описывать. И в тот день, когда… и – а еще помню, как… Это было вовсе не трудно, все, что припоминал о ком-то из товарищей, он приписывал Эдуару, при условии, что это выставляло его в благоприятном свете.

Г-н Перикур вновь открывал своего сына, он слышал поразительные вещи (Он правда так сказал? Говорю же вам!), но ничему не удивлялся, ведь Перикур свыкся с мыслью, что, в сущности, никогда не знал Эдуара, и ему можно было рассказывать все, что угодно. Дурацкие байки про столовку, про мыло для бритья, школьные шуточки, солдатский юмор, наконец обретя направление, Альбер решительно прорывался дальше, причем не без удовольствия. Он даже несколько раз вызвал смех забавными историями про Эдуара, г-н Перикур отер глаза. Подкрепившись шампанским, Альбер говорил, не сознавая, что его рассказ без конца соскальзывает – с армейских шуток на замерзшие ноги, с партии в карты на крыс величиной с кроликов и смердящие трупы, которые не успевали подбирать санитары, и все в шутейном тоне. Альбер впервые рассказывал о своей войне.

– Ну так вот, ваш Эдуар как-то говорит…

Альбер рисковал хватить через край, говоря слишком горячо, слишком правдоподобно, с избытком деталей, растворить сложносоставной портрет товарища, которого он называл Эдуаром, но ему выпал такой слушатель, как г-н Перикур; даже когда тот улыбался или смеялся, в его серых глазах мелькал хищный блеск, который разом сбавлял воодушевление.

– А как он был убит?

Вопрос обрушился со звуком падающего ножа гильотины.

Альбер застыл, приоткрыв рот, Мадлен смотрела на него как ни в чем не бывало, все такая же изящная.

– Был сражен пулей, господин Перикур, при взятии высоты сто тринадцать…

Он резко остановился, чувствуя, что уточнения «высота 113» самого по себе достаточно. В каждом из собеседников его слова откликнулись по-своему. Мадлен припомнила объяснения, которые дал ей лейтенант Прадель, когда они познакомились в Центре демобилизации, когда она сжимала в руке письмо, сообщавшее о смерти Эдуара. Г-н Перикур в который раз подумал о том, что эта самая высота 113, стоившая его сыну жизни, принесла орден будущему зятю. Для Альбера это было мелькание картин, воронка от снаряда, стремительно надвигающийся на него лейтенант…

– Сражен пулей, господин Перикур, – продолжил он со всей доступной ему силой убеждения, – мы бежали на приступ высоты сто тринадцать, знаете, ваш сын был одним из самых храбрых. И…

Г-н Перикур едва заметно наклонился к нему. Альбер остановился. Мадлен тоже склонилась к нему, заинтересованная, готовая прийти на помощь, вроде как подсказать ускользающее слово. Альбер до сих пор не вглядывался и вдруг узрел непостижимое сходство Эдуара и его отца.

Какой-то миг Альбер крепился, потом разрыдался.

Он плакал, закрыв лицо руками, лепеча извинения, невыносимая боль, даже после ухода Сесиль он не ощущал такой скорби. Будто сомкнулись всё страдание конца войны и тяжесть его одиночества.

Мадлен протянула ему платок, он продолжал извиняться и плакал, в тишине каждый погрузился в свое горе.

Наконец Альбер звучно высморкался.

– Простите…

Едва начавшийся вечер был рассечен этим моментом истины. Можно ли было ожидать большего от обычной встречи, от ужина? Что бы они ни делали, самое главное уже сказано – Альбером от имени всех. Этот сбой г-н Перикур воспринял несколько болезненно, уста ему жег вопрос, он не задал его и знал, что уже не задаст: говорил ли Эдуар о своей семье? Впрочем, не важно, ответ он знал.

Усталый, но полный достоинства, он поднялся.

– Пойдемте, мой мальчик, – сказал он, протягивая руку, чтобы поднять Альбера с канапе. – Вы поедите, и вам станет легче.

Г-н Перикур смотрел, как Альбер уплетает ужин. Круглое лицо, наивные глаза… И как с такими людьми мы умудрились выиграть войну?.. Все эти россказни об Эдуаре – что тут правда? Выбирать должен был он. Важно, что рассказ Майяра передавал не столько жизнь самого Эдуара, сколько обстановку, в которой тот провел всю войну. Молодые люди каждый день рисковали своей шкурой, а по вечерам смеялись, сидя в окопах с отмороженными ногами.

Альбер ел медленно и безостановочно. Он отработал свой дневной паек. Назвать все то, что ему подавали, было невозможно, хорошо перед глазами было меню, чтобы следить за этим балетом перемены блюд; вот это, должно быть, называется муссом из даров моря, вот желе, заливное из дичи, а это, наверное, суфле, Альбер старался не выказывать изумления, чтобы не выдать, насколько он беден. На месте Эдуара он, пусть даже с искореженным лицом, вернулся бы сюда и, ни секунды не колеблясь, насытился этими яствами, обстановкой, роскошью. Не говоря уже о черноглазой горничной. Его стесняло и мешало оценить по достоинству всю эту еду то, что дверь, через которую входили слуги, была расположена у него за спиной, и каждый раз, когда она открывалась, он напрягался, оборачивался, из-за чего еще больше походил на изголодавшегося человека, который жадно подстерегает прибытие очередного блюда.

Г-н Перикур никогда не узнает, что правдивого было в том, что он слышал, включая то немногое, что касалось смерти его сына. Теперь это не имело такого уж значения. Именно с такого отречения, подумал он, и начинается траур. Во время ужина он пытался вспомнить, как протекал траур по его супруге, но это было так давно.

Наступил момент, когда Альбер, после того как перестал говорить, перестал есть; воцарилось молчание, из большой гостиной отчетливо слышалось позвякивание приборов, будто колокольчики. Наступил сложный момент, когда каждому казалось, что он плохо воспользовался обстоятельствами. Г-н Перикур погрузился в размышления. Мадлен взяла на себя обязанность поддерживать разговор: