Венчание с бесприданницей - Анастасия Туманова

– А-а… отловили-таки! – обрадовался барин. Он спустился с крыльца, величественно запахивая на себе халат и по пути пнув полосатую кошку. – Молодцы мужики, объявляю благодарность всей роте!

– Рады стараться, ваше благородие барин-благодетель! – хором ответили мужики. Было очевидно, что такое обращение было им не впервой.

Дедок в зипуне выступил вперёд.

– Вот, извольте принять, Венедикт Модестович! Воры вчерашние нашлись!

– Сильно дрались-то? – с живейшим интересом спросил Венедикт Модестович.

– У! Страсть вспомнить! Вот этот, – дедок кивнул на Ефима. – Мужиков как дрова раскидывал, насилу заломали!

– А второй?

– А второго вы вчера изволили из пистоля подбить, дак он и не шибко стражался. Девка ихняя – и вовсе в горячке лежала, с ногой там у ей что-то…

– Так там ещё и девка имеется? – Барин подошёл к телеге и с интересом заглянул в неё.

Увидев худющую, грязную, покрытую испариной Таньку, он разочарованно отвернулся и спросил у Антипа:

– Что с ней?

– Ногу порвала в лесу, – коротко ответил парень.

– Угу-у… Ну, братья-разбойники, – что делать с вами теперь?

Антип пожал плечами.

– Что разумеешь.

– Вы откуда будете? – нахмурился Венедикт Модестович. – Беглые? От рекрутского набора сбежали?

Антип промолчал.

– Отвечать, когда спрашиваю! – внезапно распалился барин. – Откуда будете, какой губернии, кто барин ваш? До смерти запорю!

– Не твоя воля чужих людей пороть, – сквозь зубы заметил Ефим. – Посылай за становым, и делу конец!

Венедикт Модестович резко, всем телом повернулся к нему. Халат и рубаха его распахнулись, открыв волосатую грудь.

– Что-то больно смел ты, холопская рожа! Ишь, взялся мне мою волю объяснять! Да смыслишь ли ты, что я здесь – и становой, и царь-батюшка, и господь бог?! И что в моей воле тебя к воротам подвесить и пить-есть не давать, пока не сдохнешь?!

Ефим не ответил, продолжая в упор смотреть на барина зеленоватыми холодными глазами. Антип, наблюдавший за этим, скупо усмехнулся. Он знал, как пугает людей этот взгляд брата – ничего не выражающий, пустой, будто и не человеческий вовсе. И действительно, по помятому лицу барина пробежала тень беспокойства. Однако через минуту он уже истошно орал, брызгая слюной:

– Отвечать, когда спрашивают, сукин сын! Чьи будете, какой губернии, какого уезда?! Шкуру живьём спущу!

Ефим усмехнулся, и, глядя на его застывшее лицо, на котором не было ни страха, ни смятения, Антип похолодел. «Ведь и как он это делает, Ефимка-то?! Будто впрямь не понимает, что этот барин с нами что хошь сотворит! Будто и вовсе невдомёк…»

– Зря глотку рвёшь, барин, – дождавшись, когда Венедикт Модестович выдохнется и умолкнет, нагло заявил Ефим. – Мы не затем от своего барина удрали, чтобы перед чужим ответ держать. Хошь на ворота вешать – вешай, твоя воля. Мы – народ с терпежом, повисим.

– Ах, идол, как с барином-то говорит… – всплеснула руками одна из баб. – И язык-то не отсохнет!

Остальные попятились. Барин изменился в лице, и на мгновение Антипу показалось, что он вот-вот исполнит свою угрозу. Но совсем уж неожиданно Венедикт Модестович зевнул, потянулся (халат при этом чуть не упал наземь) и довольно добродушно заметил:

– Гришка, Федька, волоките под замок всех! И девку тоже!

В сарае было темно, пахло прелой соломой, навозом. Нижнее бревно замшелых колодок вросло в землю. Братьям надёжно замкнули ноги и лишь после этого рискнули развязать. А Танька так и не пришла в себя. Она не застонала даже в тот миг, когда на её рану опустился тяжёлый отсыревший брус.

– Ума ты лишился, право слово… – проворчал Антип, когда дверь захлопнулась и лязгнул засов. – И кто тебя вечно за язык теребит? Не вишь, барин и так бешеный, ещё и с перепою…

– А как с ним говорить прикажешь? – процедил сквозь зубы Ефим, растирая затёкшие запястья. – Наше дело всё едино гиблое: или становому сдаст, или сам запорет… И ведь прав, сучий сын: он здесь сам себе царь! Как есть Упыриха наша, только мужик! Да-а, братка… Из огня да в полымя мы с тобой. – Он вздохнул и задрал голову. – Стропилы бы пощупать… Может, там и выбраться можно? Чёрт бы его драл с колодками этими – и не дёрнуться теперь! Таньку-то на кой чёрт заперли?! Ей и вовсе невмоготу будет…

Таньке, судя по всему, было совсем худо. В непроглядной темноте сарая было не разглядеть её лица, но хриплое болезненное дыхание доносилось до парней отчётливо. Антип долго вслушивался в эти прерывистые вздохи; затем вздохнул сам:

– Помрёт она у нас, как есть…

Рядом – долгое молчание. Затем послышалось мрачное:

– Может, братка, и лучше, что помрёт. Сам суди – долго ль она рядом с нами на воротах провисит? Девка – она девка и есть, мигом выложит – и кто мы, и какой губернии, и какого барина. И что в своём селе учудили. Нет, братка… нам, хочешь не хочешь, сбежать надобно. Господи! Хоть бы колодки эти как ни есть разломать! Я бы через крышу выбрался… Поглянь, там щели сплошные! И кто так крышу для сарая кладёт, тюхи… Оттого и солома вся сопрела!

Антип тоже задрал голову. Сейчас, когда глаза привыкли к темноте, стало видно, что крыша сарая действительно сплошь светится голубыми щелями.

– А можно и не через крышу, – продолжал деловито прикидывать Ефим. – Просто подождём, покуда придут за нами… Не век же они нас здесь держать будут! Когда-нибудь да отомкнут! Кулаком приложить – и…

– Это можно, – согласился Антип. – Только я-то уж с тобой не побежу.

Короткая озадаченная пауза.

– Ты что – сдурел?! Это как?

– Да так, что Таньку-то мне не бросать здесь. Она мне всё ж таки жена, как ни выворачивай…

– Да какая она тебе жена, что балабонишь-то?! – заорал Ефим. – В какой церкви венчаны, у какого попа?!

– Да такая ж, какая Устька тебе, – спокойно отозвался Антип, и Ефим умолк.

Чуть погодя хрипло сказал:

– Что ж теперь – и нам через неё пропадать? И ведь хоть бы надёжа была, что выживет… Так ведь нет! День-другой – и закопают, пропащее её дело! Ещё третьего дня понятно было, что рана вовсе худая! Вспомни, как Устька потихоньку от неё ревела! А мы что же – заодно пропадём? И как будто тебе эта Танька когда нужна была!

– Ты бежи один, – мирно посоветовал Антип.

Ефим страшно выругался, сплюнул в солому, снова замолчал. Чуть погодя глухо сказал:

– Кабы знать, что Устька выбралась… Мне тогда, ей-богу, на всё наплевать было б. Пусть хоть крючьями на куски рвут.

– Выберется, – уверенно сказал Антип. – Наша Устя Даниловна не пропадёт. Куда угодно дойдёт, хоть к самому царю-батюшке.

– Надобна она, дура, царю-то… – буркнул Ефим.

На это у Антипа возражений не нашлось.

Сначала парни ждали, что за ними вот-вот придут. Но прошёл день, прошла ночь. Уже и следующий день клонился к вечеру, а про них словно забыли. Танька так и не пришла в себя. Временами она металась в бреду, сдавленно стонала, просила Христа ради пить – и Ефим отбил кулак, молотя в стену и крича, чтобы, изверги, дали хотя бы воды умирающей. Но снаружи никто не отзывался, и Танька вновь впадала в забытьё. Антип сидел, молча вслушивался в её дыхание. Несколько раз ему казалось, что – всё, отмучилась… Но чуть погодя снова слышались сорванные вздохи и просьбы о воде.