Моя борьба. Книга пятая. Надежды - Карл Уве Кнаусгорд

слушала, хоть и не глядя на меня, но время от времени бросая на меня быстрые взгляды, сопровождаемые такими же быстрыми усмешками, – но потом ситуация, внутри которой происходят все эти разговоры, постепенно раскрывается под иным углом. Это запись разговоров, кто-то записал их на пленку. Угадай зачем, спросил я Петру, и правда, зачем, спросила она; я улыбнулся, она тоже; вот именно, это я сейчас и придумываю, сказал я, – на самом деле он состоит в некой организации или работает на нее. Люди, нанятые этой организацией, есть в каждом большом городе, они ходят по городу, записывают разговоры других людей, после чего записи уходят в архив, причем началось это не то чтобы недавно, а происходит с незапамятных времен, существуют записи, сделанные в Средневековье и в Античности, их сотни тысяч, и все темы так или иначе важны для собеседников.

– И что дальше? – спросила Петра.

– В смысле? Дальше ничего. На этом все. Правдоподобно?

– По-моему, идея прикольная. Но зачем?

– Что «зачем»?

– Зачем они записывают разговоры? На что они им?

– Точно не знаю. Просто записывают.

– Поняла, что мне это напоминает. «Небо над Берлином» Вима Вендерса. Смотрел его? Там тоже ангелы спускаются на землю и слушают человеческие мысли.

– Но у меня слушают разговоры. И не ангелы.

– Ну да. Но ты его смотрел?

– Давно. Но я о нем не думал. Вообще не вспоминал.

Так оно и было – этот фильм ни на миг не приходил мне в голову, и тем не менее я понял, о чем она, сходство действительно имелось.

– Пиво тебе взять? – Я встал.

– Не откажусь, – сказала она.

Стоя в очереди, я снова оглядел зал, высматривая Ингвиль, я это делал с самого прихода в «Оперу», но так ее и не увидел. Я растопырил два пальца, по чуть заметному подрагиванию века бармена понял, что он это заметил, и преисполнился некоторой гордости: теперь я освоил эту премудрость. Что, если и правда сделать их ангелами? Это решило бы все! Они собирают материал для Библии наоборот, про людей, которых они не понимают. Человеческое для них непостижимо! А затем изучают эти беседы! Я поставил два пол-литровых бокала на стол и уселся.

– Говорят, рассказывать замысел не полагается, – сказал я.

– Почему? – спросила Петра, довольно равнодушно, глядя куда-то вбок и оскалив зубы, как делала всегда, когда думала о чем-то постороннем или когда мне казалось, будто она думает о чем-то постороннем.

– Типа можно перегореть, – объяснил я, – растратить вдохновение впустую.

– Тьфу, это только байки. Поступать надо так, как хочется. Хочешь рассказать, так и расскажи, черт возьми.

– Может, ты и права, – согласился я.

С ней я ощущал себя чистым и невинным, ничем не запятнанным отпрыском буржуазного семейства, гордостью школы и отличником, не знающим настоящей жизни. Петра рассказала, что в последние недели практически каждый вечер проводит в баре, в «Весселстюэн», и что всегда находятся мужчины, готовые ее угостить, за целый вечер она якобы не тратит ни кроны и взамен не оказывает им никаких услуг, разве что выслушивает, а иногда даже и этого не делает. Она сказала, что так развлекается, что эти мужчины для нее – забава и знакомиться с ними в других обстоятельствах она бы не стала. Я не понимал, что ей от этого за радость, но уважал ее, чтобы не сказать восхищался, я-то только читаю Буковски, Керуака и другие книги, в которых герои зависают в барах, напиваются в дым – к такой жизни в мерцающей темноте меня влекло со школы, но я не знал этой жизни и не собирался ходить по барам: сидеть за стойкой в одиночку и болтать с чужими людьми казалось немыслимо, мне больше хочется печь дома вафли, думал я, потому что Петра пробуждала во мне именно такое самоощущение: что я – веселый недалекий оптимист, который часто звонит маме и побаивается отца. Она снисходила до меня, я не понимал почему, но мне было приятно, и я мирился с ее насмешками и язвительными замечаниями. Петра так обходится со всеми.

Я оглядел кочки человеческих голов в зале.

Ингвиль?

Нет.

Другие знакомые?

Нет.

Я посмотрел на часы.

Половина двенадцатого.

Ангелы, изучающие Библию наоборот!

Справлюсь ли я?

– А я пишу рассказ про парикмахерский салон, – поделилась Петра, – у них в корзинке лежат две собаки. Я сама придумала!

– Наверняка зашибись получится, – сказал я.

– По крайней мере, рассказывать об этом не опасно. – Она улыбнулась и вдруг злобно сощурилась.

– Привет, – послышался у меня за спиной знакомый голос.

Это был Ингве.

– Привет! – обрадовался я. – Я как раз надеялся, что ты сегодня вечером тоже придешь.

– Я ненадолго. После работы забежал, думал, знакомых встречу.

– Возьми себе пива и давай к нам! Это, кстати, Петра, тоже в академии учится. Это мой брат, Ингве.

– Вижу, ага, – сказала Петра.

Когда спустя несколько минут Ингве присоединился к нам, я сперва опасался, что Петра прицепится к нему, – в ее глазах он наверняка мажор, но обошлось, наоборот, они разговорились, а я откинулся на спинку стула, пил пиво, отдыхал и слушал их вполуха. Петра расспрашивала Ингве об учебе – уже одно это казалось неожиданно. Возможно, случившееся с Фоссе заставило ее слегка опомниться. Ингве упомянул книгу Бодрийяра об Америке, и Петра, к моей радости, заинтересовалась. Когда она вышла в туалет, Ингве сказал, что она ему нравится, симпатичная, я согласился, но предупредил, что иногда она бывает ужасной язвой.

* * *

Такси возле «Весселстюэн» мы ждали двадцать минут, пока наконец не уселись на заднее сиденье «мерседеса», и тот мягко заскользил по блестящим от дождя улицам в сторону моего дома. Я расплатился, отметил про себя, что ни возле входной двери, ни возле двери квартиры записок мне никто не оставил, отпер дверь, ничуть не тревожась насчет того, что Петра подумает обо всем, что там увидит, хотя, будь вместо нее кто угодно еще, я бы переживал; потом заварил чай, поставил Velvet Underground, почему-то они у меня с ней ассоциировались – может, из-за ее цинизма и в то же время городской искушенности; Петра сказала, что Ингве очень приятный, и спросила, какие у нас с ним отношения, я ответил, хорошие, но здесь, в Бергене, я от него завишу, по крайней мере, самому мне так кажется, собственных друзей у меня пока не появилось, разве что одногруппники из академии, вот я и цепляюсь за Ингве. Младший братишка – это на всю жизнь, сказала она. Мы выкурили по сигарете, я сказал, что лишнего одеяла у меня нет, но я отдам ей свое, Петра фыркнула и сказала, что пледа