Я - писатель незаконный (Записки и размышления о судьбе и творчестве Фридриха Горенштейна) - Мина Полянская

Мне хотелось "заступиться" за Булгакова, когда-то меня глубоко поразившего. И я сказала, как многие из нас говорят, что булгаковские "библейские неточности" вполне законны. Ведь в начале романа Булгаков предупредил читателя, что жизнь Иешуа не соответствует евангелическим каноническим текстам. Горенштейн, как будто таких аргументов и ожидал, и ответил:

- Но Булгаков почему-то не посчитал нужным предупредить читателя, что будет опираться на лживые, а порой и клеветнические поздние апокрифы, представляющие Христа двусмысленно! Когда художник искажает историю, источники, то нужно спросить, зачем он это делает? Для какой художественной правды? Для чего Булгаков, например, лишил Христа его истинной биографии и, главное, его происхождения? Кто такой Иешуа? Это Христос?

- Ну конечно.

- Тогда почему у Христа как сына человеческого другое происхождение? Вы обратили на этот факт внимание?

- Да, в самом деле, Иешуа Га-Ноцри у Булгакова почему-то сириец. И нет у него матери Марии. Он говорит: "Я не помню моих родителей. Мне говорили, что мой отец был сириец".

- Заметьте, прием как у Достоевского. Иешуа - сириец с чьих-то слов. Такая неоднозначность - типичный прием антисемитских писаний. Впрочем, антисемитизм тут, конечно, не главное, а только приправа.

- Но, может быть, Булгаков следует Льву Толстому, который желал, чтобы воля Отца исполнялась не через Сына и потому отрицал Сыновнюю Ипостась?

- Если бы это было так! Толстой следовал заповеди ветхозаветной, согласно которой закон жизни исполняется человеком по его личному договору с Отцом. Булгакову же, похоже, Бог не нужен. Он исповедовал "Евангелие по Воланду". "Евангелие от Матвея", где скрупулезно говорится о богоизбранном племени Христа, и которое считается самым достоверным, зачеркивается. Кроме того, воскрешение Христа остается вне романа. Казнь - есть, воскрешения нет! Иными словами, Христос не воскрес, если Га-Ноцри - Христос, по мнению вашей интеллигенции.

- Трудно возразить. У Иешуа в романе Булгакова, в самом деле, нет сподвижников-апостолов. Кроме странного Левия Матвея, который ходит за ним следом с козлиным пергаментом и что-то непрерывно за ним записывает. Иешуа потом отрекается от записей Левия Матвея (стало быть, от достоверности "Евангелия от Матвея"). У Булгакова читаем: "Но однажды я заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил". Зачем, по вашему, Булгакову нужна была вся эта подмена?

- За этим стоит антихристианский пафос... Продолжение традиции апостольского заговора против Христа, а стало быть, против Моисея, которого тот проповедовал. Ведь распространял христианство самозванный апостол, враг Христа при жизни, Шаул - Павел, распространял именем Христа мертвого, а не живого.

- Видимо, вы это почувствовали в романе.

- А что тут чувствовать? Тут все ясно! Булгаков изменил национальность Иешуа Га-Ноцри, не стал придерживаться канонической трактовки, основанной на евангелиях и апостольских посланиях. Тяготел к апокрифическим и даже еретическим сюжетам. Можно, конечно, такой выбор назвать литературным приемом. Есть теперь такое модное у литературоведов слово "деконструкция". Так вот на этих "художествах" и попалась ваша интеллигенция. Всю лживость, всю неправду о Христе спихнули на литературные приемы. Между тем, с точки зрения художественной выразительности Иешуа слаб и бесспорно уступает Воланду, который по роману, между прочим, его ближайший друг и сподвижник. Между ними нет противоборства.

- А все-таки, вспомним, например, диалог Иешуа и Пилата. Я, конечно, как и многие "интеллигентствующие", была очарована этой сценой. В ней действует магия искусства, благодаря которой возникает ощущение присутствия Высшей силы.

- А по-моему сцена сделана бездарно. В этом разговоре некий экстрасенс или, как полагает Понтий Пилат, искусный врач, снимает головную боль. Вот вам и вся магия.

- Мне в связи с этим вспоминается Анатоль Франс, искуснейший рассказчик. Он ведь написал новеллу о Понтии Пилате и Христе в таком ключе. Понтий Пилат в новелле беседовал с Христом, а впоследствии просто не мог вспомнить этого эпизода своей земной жизни. Магии нет как нет. Встреча с Христом - не более, чем курьез. Именно из-за такого вот сведения великой тайны бытия к курьезу, свойственного Франсу, я к этому великому стилисту, мастеру слова, равнодушна. У Булгакова же совсем все наоборот. Он дал ощущение присутствия Высшей силы, настаиваю на этом.

- А вот я вас теперь спрашиваю, что это за сила? Вспомните эпиграф к "Мастеру и Маргарите". Это строки из "Фауста", "Я часть той силы, что вечно хочет зла, но совершает благо". Но у Гете между Богом и Мефистофелем непримиримое противоборство. А слова о совершаемом благе - очередное лукавство Мефистофеля. У Булгакова же эти слова становятся эпиграфом, выдаются за чистую монету. И снова спрашиваю: Иешуа Га-Ноцри - это Христос, по Булгакову, или это не Христос? Иешуа, сириец, без девы Марии, без апостолов, без воскресения - это Христос или все-таки не Христос? Возможны ли литературные придумки для утверждения определенных идей и чувств? Возможны! Между тем, избирательно, подобно Булгакову, верить нельзя. Можно верить или не верить. Подозреваю, что обессилев от литературной травли, любимец вашей интеллигенции готов был увидеть в Сатане Спасителя.*

______________ * Во второй части своей статьи "Как я был шпионом ЦРУ" Горенштейн говорил об антисемитизме Булгакова, что, кстати, отмечалось в белоэмигрантской прессе: "составлял "черные списки" и прочее. Это и в его художественности просматривалось, иногда его прорывало".

***

В те знаментельные дни, когда в журнале "Москва" бы опубликован роман Булгакова, не было предела нашим восторгам. Помню, Берковский, пришел на лекцию и сказал: "Свершилось. Я ждал этого четверть века. И вот свершилось". Не берусь назвать другого писателя, который бы в 60-е годы так околдовал нас своим мастерством. А какие новые возможности открывала нам его литература! И как красиво построен роман, как органично вписан один роман в другой! А главное, Булгаков, пожалуй, первый повернул нас, детей тоталитарного режима, едва опомнившихся от "Большого террора", лицом к религии.

Однако в тот период, когда мы бесконечно говорили и говорили о романе, раздавались все же робкие голоса протеста. Высказывались сомнения по поводу художественности тех или иных эпизодов романа. Некоторых не убеждала религиозно-мистическая подоплека романа с его тенденцией к сатанинской кровной мести. Это, были, однако, повторяю, голоса едва слышные. Не хочу показаться здесь апологетом христианской морали. Но хотела бы обратить внимание на сам факт, что роман, откровенно расшатывающий устои этой морали, был с восторгом принят советской интеллигенцией шестидесятых, в том числе и религиозно настроенными ее представителями.

Как, например, трактовать место успокоения Мастера и Маргариты, вроде бы напоминающее дантовский лимб, то есть первый круг ада? C одной стороны, как будто достойное "литературное" место, а с другой стороны, ад есть ад. Мотивация Данте понятна: в 4-й Песне "Ада" он позаботился об истинных поэтах, невольных грешниках, живших в дохристианскую эпоху и потому не знавших истинного Бога. Распорядившись таким образом, Данте поместил в благородный замок, "novile castello", создателей античного искусства великих мужей древности. Там - славные благородные тени Гомера, Горация, Овидия проводят вечность за литературными спорами. Если Булгаков подразумевал "Лимб", да еще с "изолированным" замком (лишил возможности общения с другими мастерами), то наказание, конечно, почетное, но довольно жестокое, которого Мастер, как будто не заслужил, поскольку написал книгу, которая понравилась самому Христу. Однако же, находясь в полном согласии с Воландом, Всевышний, почему-то, распорядился именно так сурово. Что же касается Понтия Пилата, предавшего Христа, то ему суждено не только прощение по прошествии всего лишь каких-нибудь двух тысяч лет, но и длительные прогулки по лунной дорожке с самим Христом. Воистину, недостаточно согрешил Мастер, если не удостоился подобных бесед и прогулок по лунной тропе.

А что можно сказать о любви Маргариты, с радостью подвергнувшейся ради этой любви осквернению, несущейся над Москвой ведьмой на метле, словно ведьма красавица-панночка в "Вие", или же пушкинская Маруся в "Гусаре"? "Там с полки скляночку взяла и, сев на веник перед печкой, разделась донага; потом из склянки три раза хлебнула, и вдруг на венике верхом взвилась в трубу - и улизнула. Эге! Смекнул в минуту я: кума-то видно, басурманка!"

Роман был запрещен в советское время. Но вот что интересно, пропустила бы такую книгу до революции церковная цензура?

О "странности таланта" Булгакова, скажу цитатой из Набокова. О "странности таланта" героя-писателя из "Истинной жизни Себастьяна Найта" Набоков писал: "Не берусь назвать другого писателя, который так бы умел сбивать с толку своим мастерством - по крайней мере меня, желавшего за автором увидеть человека. Но проблески его признаний о себе едва отличимы от мерцающих огоньков вымысла".