1937. Правосудие Сталина. Обжалованию не подлежит! - Гровер Ферр

Но на фоне других бухаринских текстов, получивших известность после распада СССР, письмо к «будущему поколению руководителей партии» выделяется такими подробностями, что стоит иначе взглянуть на проблему авторства самого послания. Хотя по содержанию оно очень близко к видению Коэна, согласно которому Бухарин на Пленуме, дескать, бросил вызов Сталину, все другие источники, в том числе стенограммы выступлений и написанные после ареста письма, рисуют совершенно иную картину случившегося.

Во всех своих тюремных письмах к Сталину Бухарин клялся в абсолютной преданности, дружбе и даже личной привязанности. В хорошо известном послании от 10 декабря 1937 года, где он, в сущности, отрекается от всех ранее сделанных признаний, Бухарин пишет о своей «великой, безграничной любви»:

«И тут я говорю абсолютную правду: все последние годы я честно и искренне проводил партийную линию и научился по-умному тебя ценить и любить.

Но я готовлюсь душевно к уходу от земной юдоли, и нет во мне по отношению ко всем вам, и к партии, и ко всему делу — ничего, кроме великой, безграничной любви».[303]

Одновременно Бухарин восхваляет целесообразность политических чисток, хотя, по его же собственным словам, их жертвами могут стать не только «виновные», но и «потенциально подозрительные», включая его самого (!):

«Есть какая-то большая и смелая политическая идея генеральной чистки а) в связи с предвоенным временем, Ь) в связи с переходом к демократии. Эта чистка захватывает а) виновных, Ь) подозрительных и с) потенциально подозрительных. Без меня здесь не могли обойтись. Одних обезвреживают так-то, других — по-другому, третьих — по-третьему».[304]

Если надиктованное Лариной послание считать подлинным, тогда получается, что нельзя верить ни одному слову Бухарина. Его «двурушничество» (о чем говорили многие из выступавших на февральско-мартовском (1937) Пленуме) следует считать доказанным. Вот лишь некоторые из характерных цитат:

Ежов: «Продолжая стоять на своих правооппорту-нистических позициях, центр «правых» в целях сохранения своих кадров от окончательного разгрома встал на путь двурушнической капитуляции. В надежде, что удастся в ближайшее время начать новую атаку против партии, центр обсуждает целый план, всю тактику двурушничества. Здесь учитываются ошибки троцкистов, ошибки зиновьевцев и разрабатывается буквально до деталей план двурушнической подачи заявлений».[305]

Шкирятов: «Но, по-видимому, трудно услышать от них правду после всей их двурушнической работы, обмана партии и Центрального Комитета».[306]

С.В. Косиор: «Двурушники».

А. А. Андреев: «Правые» избрали уже давно, начиная с 1929 года, ту же тактику обмана партии путем двурушничества. Это теперь с полной ясностью вскрывают такие показания, как показания Шмидта, Угланова, Радина и всех остальных, что они придерживались той же тактики обмана партии, двурушничества, какой придерживались и троцкисты…

Чего же, спрашивается, стоят ваши заявления в 1929, 1930 годах о том, что вы полностью порвали с оппозицией и перешли на позиции партии? Этот факт говорит о двурушнической подаче этих самых заявлений. (Голос с места: правильно.)

…Злоупотребили всем этим отношением партии к вам и вместо того, чтобы полностью разоружиться и сжечь за собой мосты, использовали методы двурушничества и обманов партии, вместо того, чтобы помочь партии разоблачить троцкистов, зиновьевцев».[307]

И.Д. Кабаков: «Разрешите спросить вас, кто создал школу двурушничества в партии?»[308]

Молотов: «То, что они сами могут делать, это только то, что каждый может сделать из-за угла, исподтишка, как двурушник, как человек, который делает что-нибудь, пряча свое лицо».[309]

Я. Б. Быкин: «Товарищи, самые злейшие враги партии и рабочего класса — это двурушники».[310]

И так далее. Поскольку двурушничество стало одним из главных обвинений Бухарина (а тот, напомним, клялся в преданности Сталину и партии, но одновременно тайно готовил переворот против обоих), письмо к «будущему поколению руководителей партии», таким образом, не только не опровергает, а скорее, наоборот, служит одним из ярких доказательств бухаринского лицемерия.[311]

Как отмечает Коэн, П.П. Постышев взял слово на Пленуме и выступил против Сталина «от лица противников террора». Постышев действительно выступал на Пленуме, но в его выступлении не было того, что ему приписывают. Отрывок, процитированный Коэном, взят им из «закрытого» доклада Хрущева на XX съезде КПСС. Но, как теперь видно из опубликованной стенограммы, цитата была вырвана из контекста, исказив смысл постышевской речи. В действительности, тот и не помышлял противиться «террору», а, наоборот, соглашался и поддерживал его. Вот как выглядит выступление Постышева без хрущевских искажений и изъятий:

«Я вот так рассуждаю: прошли все-таки такие крутые годы, такие повороты были, где люди или ломались, или оставались на крепких ногах, или уходили к врагам, — период индустриализации, период коллективизации, все-таки жесткая была борьба партии с врагами в тот период. Я никак не предполагал, что возможно пережить все эти периоды, а потом пойти в лагерь врагов. А вот теперь выясняется, что он (зав. отделом пропаганды и агитации Киевского обкома ВКП(б) М.М. Карпов. — Г.Ф., В.Б.) с 1934 года попал в лапы к врагам и стал врагом. Конечно, тут можно верить этому, можно и не верить. Я лично думаю, что страшно трудно после всех этих годов в 1934 году человеку, который прошел на крепких ногах путь ожесточенной борьбы, в 1934 году пойти к врагам. Этому очень трудно верится. (Молотов. Трудно верить тому, что он только с 1934 года стал врагом? Вероятно, он был им и раньше.) Конечно, раньше. Я себе не представляю, как можно пройти тяжелые годы с партией и потом, в 1934 году, пойти к троцкистам. Странно это. Какой-то у него червь был все время. Когда этот червь у него появился — в 1926 ли году, в 1924-м ли, в 1930 году, это трудно сказать, но, очевидно, червь какой-то был, который какую-то работу проделал для того, чтобы он попал в стан врагов».[312]

Само собой разумеется, Сталин не «прерывал его», как о том написано у Коэна, тем более «угрожающим тоном», поскольку не было попытки помешать выступлению Постышева как таковой. Здесь же надо обратить внимание на любопытную странность: автор «Бухарина» готов безоглядно и беспрекословно верить даже коммунистическим лидерам (в данном случае Хрущеву), лишь бы те говорили что-нибудь в духе «антисталинской парадигмы».

Продолжая нагнетать жуть, Коэн далее повествует:

«Сталин, увидев, что перевес на его стороне, перешел к своей знакомой тактике: изображая нейтралитет, он предоставил нападать на Бухарина и Рыкова своим подручным по террору и назначил для решения их судьбы комиссию, где заправляли те же самые его приверженцы».[313]

Судя по ссылке, вся насыщенная драматизмом история почерпнута автором у Конквеста. А тот, как известно, зарекомендовал себя незаурядным выдумщиком. Зато благодаря опубликованным стенограммам мы теперь точно можем установить: Сталин не препоручал ничего «своим подручным», а самолично принял участие в работе комиссии.

Вот как представлены результаты ее работы у Коэна:

«Комиссия сообщила свое заключение на заседании, состоявшемся 27 февраля: «Арестовать, судить, расстрелять».[314]

Гетти ссылается на этот же самый отрывок, указывая, что утверждение Коэна не соответствует истине.[315]

Сохранился и опубликован протокол заседания комиссии Пленума ЦК ВКП(б). И, как показал Гетти, среди всех членов комиссии именно Сталин придерживался самой либеральной точки зрения. Принятое в конце концов решение предусматривало не расстрел, а только арест Бухарина и Рыкова и расследование их дела. Но сам Сталин предлагал ограничиться ссылкой, без предания обвиняемых суду и без передачи их дела в НКВД. Однако под нажимом сторонников жестких мер компромиссное решение стало выглядеть иначе, хотя и в измененном виде оно не имеет ничего общего с «заключением», представленным в книге Коэна.

Одна из важных частей разбираемой главы посвящена процессу по делу правотроцкистского блока (март 1938 года) и показаниям Бухарина на нем. Коэн как минимум должен был объяснить, почему подсудимые, — а среди них особенно выделяются Бухарин, Рыков и Ягода, — признали свою вину за совершение тяжких преступлений в одних случаях и категорически отказывались от таких признаний — в других.

Вместо этого Коэн только и отмечает:

«Показания их были вырваны под пыткой и подогнаны под совершенно фантастическое обвинительное заключение. Снова все было хорошо отрепетировано…»[316]