Всем смертям назло - Вадим Давыдов

— Возможно, до утра, — Сталин выложил руки на стол.

Гурьев счёл это хорошим знаком и слегка демонстративно обиделся:

— Ну, я же сказал, что не стану суетиться и заниматься глупостями вроде индивидуального террора. Индивидуальный террор в принципе достаточно бесперспективен, ибо существуют некие мощные мировые, исторические силовые линии, по которым всё и движется – медленным шагом, робким зигзагом, но движется. Важно вовремя почувствовать направление. Так сколько, как вы полагаете?

— А сколько вы бы мне посулили?

— Хороший вопрос, — вздохнул Гурьев. — Ну, скажем так. Если я буду раз в полгода проводить с вами сеанс иглотерапии, а вы станете следовать моим рекомендациям в питании, полагаю, до восьмидесяти двух – восьмидесяти трёх вы легко доберётесь. Если нет – лет на восемь-девять меньше. Согласитесь, Иосиф Виссарионович: восемь-девять лет – это довольно много. Ну, и, разумеется – никакого маразма, никаких неприятных штучек вроде обызвесткования мозга или паралича.

— Ц-ц-ц, — прищёлкнул языком Сталин. — Такая разница? Из-за диеты? У вас интересная манера предлагать услуги врача.

— Яков Кириллович.

— Простите?!

— Это очень простой и очень действенный психологический приём, Иосиф Виссарионович. Произнося имя собеседника, вы тем больше располагаете его к себе, чем чаще это делаете. Люди очень любят слышать собственное имя, Иосиф Виссарионович. Ни вы, ни я – не исключение. И вы помните многие сотни, если не тысячи, имён – именно для того, чтобы в нужный момент обратиться к человеку по имени. Вы уже знаете, уловили, как это окрыляет людей. А теперь я вам рассказываю дальше – надо чаще, Иосиф Виссарионович. Чаще. Чем чаще, тем лучше. У этого явления очень глубокие корни, это ассоциации с матерью, домом, любовью, безопасностью. Очень, очень важно, Иосиф Виссарионович.

— Я учту.

— Пожалуйста, всегда рад быть полезным, — снова поклонился Гурьев. — На самом деле я никаких, как вы выразились, услуг вам не предлагаю: это не услуга, не условие, а результат соглашения, — долгая, здоровая, полная побед и свершений жизнь. И лёгкая, красивая, мгновенная смерть. Согласитесь, это замечательно. Нет, нет, я не Мефистофель. Даже близко ничего подобного. Но мы с вами знаем, что по ту сторону нет ничего. Всё здесь. А, Иосиф Виссарионович?

— И что же вам нужно за восемь лет моей жизни? Яков Кириллович.

— Я же говорю – вы замечательно быстро учитесь, — лучезарно улыбнулся Гурьев. — Не хотите пересесть ко мне поближе? Мне кажется, мы уже немного продвинулись в деле установления взаимного доверия. По крайней мере, вы уже начинаете смутно догадываться, что на убийцу-террориста я не очень-то похож. Ну, разве что на маньяка-болтуна. Или разрешите мне к вам приблизиться?

Сталин несколько тяжеловато поднялся, немного помешкав, взял со стола трубку, пачку папирос и спички, — и, почти бесшумно ступая, подошёл к столу, где сидел Гурьев, с противоположной стороны. Пока он усаживался, Гурьев задумчиво проговорил:

— Сапоги у вас, Иосиф Виссарионович, замечательные. По звуку слышно – настоящая работа, редкость по нынешним временам.

Он подождал, пока Сталин набьёт трубку папиросным табаком, раскурит её, попыхтит, смакуя привычный вкус «Герцеговины». Все эти расслабляющие ритуальные действия работали сейчас на Гурьева, поэтому он спокойно ждал.

— Вы так и не приблизились ни на шаг к своим требованиям, — Сталин установил трубку на краю пепельницы и, выпустив дым через ноздри, посмотрел на Гурьева.

— Нет никаких требований, Иосиф Виссарионович, — мягко возразил Гурьев. — Я понимаю, как сложно вам в это поверить. Но вы скоро сами во всём убедитесь. Итак, мы остановились на том, что одним – подчеркиваю, всего лишь одним из – результатов нашего Entente Cordiale[36] может стать плюс восемь или даже девять лет интересной, насыщенной жизни. Второе, что тоже, на мой взгляд, должно крайне интересовать здраво, реалистично и рационально мыслящих людей – это лёгкая и мгновенная смерть. Потому что смерть в окружении врачей и сестёр милосердия, среди капельниц и запахов лекарств и карболки, в беспамятстве и невозможности ни шевельнуться, ни даже произнести сакраментальное «Ich sterbe»[37] – ну, это такая гадость! Даже не хочется об этом думать. Что скажете, Иосиф Виссарионович?

Сталин снова взял трубку, неглубоко затянулся:

— Допустим, я заинтересован. Продолжайте, Яков Кириллович.

— Продолжаю, Иосиф Виссарионович, — кивнул Гурьев, — и делаю это, поверьте, с огромным удовольствием. Особенно, когда представляю на вашем месте какого-нибудь трясущегося от страха Зиновьева или Бухарчика. Троцкий, при всём его позёрстве – не трус. Ну, впрочем, не о них речь.

— Можем поговорить и о них. Это интересно. Это интересные люди.

— Сейчас вы думаете: а может ли этот странный, опасный молодой нахал вот так же точно пройти к кому-нибудь ещё? Например, к Троцкому. Может, Иосиф Виссарионович. Хотите, чтобы я убил его для вас? — Гурьев улыбнулся. — Это хорошее правило – не оставлять в живых сильного врага. Мы позже вернёмся к этой теме, если у вас сохранится к ней интерес, Иосиф Виссарионович. Но думаю, новые перспективы увлекут вас куда больше. Двадцать лет, Иосиф Виссарионович. Двадцать два года. Ну, хорошо – четверть века. А потом?

— Не очень вас понимаю.

— Развалят же всё, Иосиф Виссарионович. Растащат, разнесут по чуланам. Но сначала – развалят. Стержня больше не будет. Страха не будет. Великого Сталина. Госстраха. Госужаса. Кончился. Умер. Бога – тоже нет. Значит – всё можно. Чувствуете, какой зыбучий песок под ногами? Вы оглядываетесь вокруг – нет ничего. Никого, кому можно было бы оставить Дело. Старший сын – тряпка. Младший сын – тоже тряпка. Не потянет. Власик – дурак, алкоголик, спаивает мальчишку. Светлана? Зять? Смешно, правда, Иосиф Виссарионович?

— Хорошие у вас источники. Доверяете им?

— Нет, — улыбнулся Гурьев. — Конечно, нет. Именно поэтому – хорошие. Самые лучшие. Идём дальше. Смотрим шире. Партия. Партия – это Сталин. Но на самом-то деле – это просто лозунг. Мыльный пузырь. Партия – это аппарат. Исполнительный, послушный. Верный. Вы его создавали и создаёте таким, Иосиф Виссарионович. Другим он не может быть, не может работать по-иному. Это правильная политика, верная линия, ничего не скажешь. Но – и там нет наследника. Нет в принципе, они невозможны, наследники в аппарате. Потому что никто из них не железный. Не Сталин. Знаете, Иосиф Виссарионович, меня прямо мороз по коже дерёт. Честно признаюсь – мне страшно. За четверть века – ну, пусть война, это даже полезно – победоносная война на чужой территории, — можно построить великую страну. Настоящую империю. Вернуться на границу России по Пруту и Висле, по тридцать восьмой, сороковой параллели – и на Кавказе, и в Маньчжурии. А потом – ухнуть всё это к чёртовой матери только потому, что нет, на самом деле, никакой идеи, никакой концепции, никакого смысла. Мировая революция? Не выйдет, уже ясно. Дураков нет, и у страха глаза велики. Я сижу сейчас перед вами, Иосиф Виссарионович, весь из себя такой-растакой – и, ей-богу, мне хочется умереть, чтобы не видеть, как всё кончится. Как окончательно не будет больше России – моей страны. Как придут на её развалины бритты и янки, боши и лягушатники, макаронники и косоглазые, жиды и черножопые, и станут рвать, драть, отгрызать, тащить, переть, тянуть, хапать. А всё почему, Иосиф Виссарионович? Потому, что вы оказались таким же тупым ишаком, как Троцкий и Ленин. Вы не позаботились о двух вещах, о которых должен – всегда и в первую очередь – думать хозяин. Хозяин державы. О концепции развития – и о наследнике. Я хочу вам предложить подумать об этом. Пока ещё не поздно.

— Почему?

— Потому что страх эффективен, но на короткой дистанции. На длинной работает только любовь. Любовь к Родине, к женщине, к Богу. Больше не работает ничего. С такой эффективностью – ничего. Поэтому, вдоволь набоявшись, люди захотят кого-нибудь полюбить. А вы, Иосиф Виссарионович, не годитесь в роли объекта любви. Но вы можете создать такой объект, если захотите. Вы должны это сделать, если вам дорог ваш труд руководителя и то, что вы желаете видеть в качестве его результата.

— Это что же – и есть ваше требование? — тихо спросил Сталин, разглядывая Гурьева так, словно только сейчас увидел.

Неужели сработало, подумал Гурьев. Господи, если ты есть, — посмотри, что я творю. Просто посмотри – этого будет достаточно.

— Да.

— Допустим, — снова сверкнули из-под нависших бровей и прищуренных век янтарные глаза хищника. Какой зверь, помилуй Бог, какой зверь, пронеслось у Гурьева в голове. — Допустим. Я слушаю. Дальше.

— Будет и дальше, — тихо пообещал Гурьев. — Будет и дальше – но только если вы захотите. Я ничего и никому не предлагаю дважды, Иосиф Виссарионович. Не сделаю исключения и для вас. Вы – обязаны схватить с первого раза. Вы жестокий человек, настоящий государь, но вам не на что встать. Вы не можете не понимать этого. Если такому, как вы – жевать по два раза?! Я лучше вернусь к себе в Аркадию. И пропади всё пропадом.