Наука любви (сборник) - Овидий

Страшное буду я петь. Прочь, дочери, прочь удалитесь

Вы все, отцы! А коль песни мои вам сладостны будут,

Песням не верьте моим, о, не верьте ужасному делу!

Если ж поверите вы, то поверьте и каре за дело.

Ежель свершенье его допустила, однако, природа, —

За исмарийский народ и за нашу я счастлив округу,

Счастлив, что эта земля далеко от краев, породивших

Столь отвратительный грех. О, пусть амомом богаты,

Пусть и корицу, и нард, и из дерева каплющий ладан,

Пусть на Панхайской земле и другие родятся растенья,

Пусть же и мирру растят! Им дорого стала новинка!

Даже Эрот объявил, что стрелой не его пронзена ты,

Мирра; свои он огни от греха твоего отвращает.

Адской лучиной была ты овеяна, ядом ехидны,

Ты из трех фурий одна: преступленье – отца ненавидеть,

Все же такая любовь – преступленье крупней. Отовсюду

Знатные ищут тебя домогатели. Юность Востока

Вся о постели твоей соревнуется. Так избери же,

Мирра, себе одного, но, увы, все в одном сочетались.

Все понимает сама, от любви отвращается гнусной

Мирра, – «Где мысли мои? Что надо мне? – молвит, – о боги!

Ты, Благочестье, и ты, о право священное крови,

Грех запретите, – молю, – преступлению станьте препоной,

Коль преступленье в том есть. Но, по правде сказать, Благочестье

Этой любви не хулит. Без всякого выбора звери

Сходятся между собой; не зазорно бывает ослице

Тылом отца приподнять; жеребцу его дочь отдается,

Коз покрывает козел, от него же рожденных, и птицы

Плод зачинают от тех, чьим семенем зачаты сами.

Счастливы те, кто запретов не знал! Дурные законы

Сам себе дал человек, и то, что природа прощает,

Зависть людская клеймит. Говорят, что такие, однако,

Есть племена, где с отцом сопрягается дочь, или с сыном

Мать, и почтенье у них лишь растет от любви их взаимной.

Горе мое, что не там привелось мне родиться! Вредят мне

Здешних обычаи мест! Но зачем возвращаюсь к тому же?

Прочь, запрещенные, прочь, надежды! Любви он достоин, —

Только дочерней любви! Так, значит, когда бы великий

Не был отцом мне Кинир, то лечь я могла бы с Киниром!

Ныне ж он мой, оттого и не мой. Мне сама его близость

Стала проклятием. Будь я чужой, счастливей была бы!

Лучше далеко уйду и родные покину пределы,

Лишь бы греха избежать. Но соблазн полюбившую держит:

Вижу Кинира я здесь, прикасаюсь к нему, говорю с ним,

Для поцелуя тянусь, – о, пусть не дано остального!

Смеешь на что-то еще уповать, нечестивая дева?

Или не чувствуешь ты, что права и названья смешала?

Или любовью отца и соперницей матери станешь?

Сыну ли старшей сестрой? Назовешься ли матерью брата?

Ты не боишься Сестер, чьи головы в змеях ужасных,

Что, беспощадный огонь к очам и устам приближая,

Грешные видят сердца? Ты, еще непорочная телом,

В душу греха не прими, законы могучей природы

Не помышляй загрязнить недозволенным ею союзом.

Думаешь, хочет и он? Воспротивится! Он благочестен,

Помнит закон. О, когда б им то же безумье владело!»

Молвила так. А Кинир, посреди женихов именитых,

В недоумении, как поступить, обращается к Мирре,

По именам их назвав, – чтоб себе жениха указала.

Мирра сначала молчит, от отцова лица не отводит

Взора, горит, и глаза обливаются влагою теплой.

Но полагает Кинир, – то девичий стыд; запрещает

Плакать, и щеки ее осушает и в губы целует.

Рада она поцелуям его. На вопрос же, – который

Был бы любезен ей муж, – «На тебя, – отвечала, – похожий!»

Он же не понял ее и за речь похваляет: «И впредь ты

Столь же почтительной будь!» И при слове «почтительной» дева,

С мерзостным пылом в душе, головою смущенно поникла.

Ночи средина была. Разрешил и тела и заботы

Сон. Но Кинирова дочь огнем неуемным пылает

И не смыкает очей в безысходном безумье желанья.

Вновь то отчается вдруг, то готова пытаться; ей стыдно,

Но и желанья кипят; не поймет, что ей делать, так мощный

Низко подрубленный ствол, последнего ждущий удара,

Пасть уж готов, неизвестно куда, но грозит отовсюду.

Так же и Мирры душа от ударов колеблется разных

Зыбко туда и сюда, устойчива лишь на мгновенье.

Страсти исход и покой в одном ей мерещится – в смерти.

Смерть ей любезна. Встает и решает стянуть себе петлей

Горло и, пояс уже привязав к перекладине, молвив, —

«Милый, прощай, о Кинир! И знай: ты смерти виновник!» —

Приспособляет тесьму к своему побелевшему горлу.

Ропот ее, – говорят, – долетел до кормилицы верной,

Что по ночам охраняла порог ее спальни. Вскочила

Старая, дверь отперла и, увидев орудие смерти

Подготовляемой, вдруг завопила; себя ударяет

В грудь, раздирает ее и, питомицы вызволив шею,

Рвет тесьму на куски. Тут только слезам отдается;

Мирру она обняла и потом лишь о петле спросила.

Девушка молча стоит, недвижно потупилась в землю.

Горько жалеет она, что попытка нарушена смерти.

Молит старуха, своей сединой заклинает; раскрыла

Ныне пустые сосцы, колыбелью и первою пищей

Молит довериться ей и поведать ей горе; девица

Стонет молящей в ответ. Но кормилица вызнать решила, —

Тайну сулит сохранить и не только – взывает: «Откройся,

Помощь дозволь оказать, – моя не беспомощна старость.

Если безумье в тебе, – исцелят заклинанье и травы;

Если испорчена ты, обрядом очистим волшебным;

Если же гнев от богов, – умиряется жертвами гнев их.

Что же полезней еще предложу? И участь и дом твой

Счастливы, все хорошо; мать здравствует, жив и родитель!»

Лишь услыхав об отце, испустила глубокие вздохи

Мирра. Кормилица все ж и теперь греха никакого

Не заподозрила, но о какой-то любви догадалась.

Крепко решив разузнать, что б ни было, – молит поведать

Все, на старую грудь привлекает льющую слезы

Деву, сжимает в руках своих немощных, так говоря ей:

«Вижу я: ты влюблена; но – откинь опасенья! – полезной

Буду пособницей я в том деле. Отец не узнает

Тайны!» Но злобно она отскочила от старой, припала

К ложу лицом, – «Уйди, я прошу, над стыдом моим горьким

Сжалься, – сказала, – уйди, – настойчивей молвила, – или

Спрашивать брось, отчего я больна: лишь грех ты узнаешь».

В ужасе та, от годов и от страха дрожащие руки

К ней простирает с мольбой, питомице падает в ноги.

То ей пытается льстить, то пугает на случай, коль тайны

Та не откроет, грозит ей уликой тесьмы и попытки

Кончить с собой; коль откроет любовь, обещает ей помощь.

Голову та подняла, и внезапные залили слезы

Старой кормилицы грудь; и, не раз порываясь признаться,

Речь пресекает она; застыдившись, лицо закрывает

Платьем и молвит, – «О, как моя мать осчастливлена мужем!»

Смолкла и стон издала. Кормилица похолодела,

Чувствует – ужас проник до костей в ее члены. Поднявшись,

Волосы встали торчком на ее голове поседелой.

Много добавила слов, чтобы та – если сможет – извергла

Злую любовь. Хоть совет и хорош, повторяет девица,

Что не отступит, умрет, коль ей не достанется милый!

Та же в ответ ей, – «Живи, овладеешь своим…» – не решилась

Молвить «отцом» и молчит; обещанья же клятвой скрепляет.

Праздник Цереры как раз благочестные славили жены,

Тот, ежегодный, когда, все окутаны белым, к богине

Связки колосьев несут, своего урожая початки.

Девять в то время ночей почитают запретной Венеру,

Не допускают мужчин. Кенхреида, покинув супруга,

Вместе с толпою ушла посетить тайнодейства святые.

Благо законной жены на супружеском не было ложе,

Пьяным Кинира застав, на беду, расторопная нянька,

Имя другое назвав, неподдельную страсть описала

Девы, красу расхвалила ее; спросил он про возраст.

«С Миррой, – сказала, – одних она лет». И когда приказал он

Деву ввести, возвратилась домой. «Ликуй, – восклицает, —

Доченька! Мы победили!» Но та ощущает неполной

Эту победу свою. Сокрушается грудь от предчувствий.

Все же ликует она: до того в ней разлажены чувства.

Час наступил, когда все замолкает; промежду Трионов,

Дышло скосив, Боот поворачивать начал телегу.

И к преступленью она подступила. Златая бежала

С неба луна. Облаков чернотой закрываются звезды.

Темная ночь – без огней. О Икар, ты лицо закрываешь!

Также и ты, Эригона, к отцу пылавшая свято!

Трижды споткнулась, – судьба призывала обратно. Три раза

Филин могильный давал смертельное знаменье криком.

Все же идет. Темнота уменьшает девичью стыдливость.

Левою держит рукой кормилицы руку; другая

Ищет во мраке пути; порога уж спальни коснулась.

Вот открывает и дверь; и внутрь вошла. Подкосились

Ноги у ней, колена дрожат. От лица отливает

Кровь, – румянец бежит, сейчас она чувства лишится.

Чем она ближе к беде, тем страх сильней; осуждает

Смелость свою и назад возвратиться неузнанной жаждет.

Медлит она, но старуха влечет; к высокому ложу

Деву уже подвела и вручает, – «Бери ее! – молвит, —