Талантливый мистер Рипли - Патриция Хайсмит

Я рада, что, по-твоему, история с подлогами – просто ошибка. В смысле – ошибка работников банка. Я тоже так считаю. Дикки очень изменился с ноября, вполне мог измениться и его почерк. Будем надеяться, что к тому времени, когда ты получишь это письмо, что-либо уже прояснится. Я получила телеграмму от мистера Гринлифа, он приезжает в Рим, так что я должна беречь все силы для этого.

Приятно было наконец узнать твой адрес. Еще раз спасибо за письмо, за советы и приглашение.

С наилучшими пожеланиями

Мардж.

P.S. Я еще не сообщила добрую для меня весть. Удалось заинтересовать моей книгой одного издателя. Он говорит, что не может заключить со мной договор, пока не увидит всю работу целиком, но, в общем, есть реальная перспектива. Теперь только б закончить эту проклятую книгу!

М.”.

Очевидно, она решила наладить с ним отношения. Возможно, в полиции тоже о нем говорит теперь в совсем другом тоне.

Исчезновение Дикки сильно взволновало итальянскую прессу. Мардж или кто-то другой снабдили репортеров фотографиями. В “Эпоке” были снимки Дикки на яхте в Монджибелло, в “Оджи” – Дикки на пляже в Монджибелло и Дикки на террасе у Джордже, а также снимок Дикки с Мардж – “приятельницей как исчезнувшего Дикки, так и убитого Фредди”. Оба улыбаются, обнимая друг друга за плечи. Был даже снимок Герберта Гринлифа-старшего, типичный портрет бизнесмена. В свое время адрес Мардж в Мюнхене Том узнал тоже из газеты. Последние две недели в “Оджи” печаталась с продолжением биография Дикки, где его школьные годы описывались как мятежные, а светская жизнь в Америке и бегство в Европу ради занятий искусством расцвечивались такими яркими красками, что он выступал как нечто среднее между Эрролом Флинном и Полем Гогеном. Иллюстрированные еженедельники постоянно публиковали последние сообщения из полиции, которые фактически сводились к нулю, хотя были перегружены самыми разнообразными теоретическими выкладками, какие только угодно было состряпать автору к данному номеру. Излюбленной версией было – что Дикки убежал с другой девушкой, возможно, она-то и подписывала чеки, и развлекается инкогнито где-нибудь на Таити, или в Южной Америке, или в Мексике. Полиция по-прежнему прочесывает и Рим, и Неаполь, и Париж. Вот и все факты. Никаких следов, ведущих к убийце Фредди Майлза, и ни слова о том, что кто-то видел, как Дикки Гринлиф тащил Фредди Майлза, или, наоборот, может, Фредди тащил Дикки? Том удивлялся, почему полиция скрывает этот факт от газет. Том с удовольствием прочитал о себе как о “верпом друге” без вести пропавшего Дикки Гринлифа, который по собственному почину сообщил все, что знал, о характере и привычках Дикки и так же недоумевает по поводу его исчезновения, как и все остальные. “Синьор Рипли, один из молодых состоятельных американских гостей в Италии, – писала “Оджи”, – в настоящее время живет в Венеции, во дворце с видом на Пьяцца Сан-Марко”. Это понравилось Тому больше всего. Он вырезал эту рекламу.

Тому и в голову не приходило называть свое жилище дворцом, но, конечно, это было то, что итальянцы называют “палаццо”, то есть дворец: двухэтажный дом восемнадцатого века. Парадный подъезд выходил на Большой канал, и подъехать к нему можно было только на гондоле; широкая каменная лестница спускалась прямо в воду, а двустворчатая железная дверь открывалась двадцатисантиметровым ключом. Кроме того, за железной была еще и обычная дверь, также открывающаяся ключом. За исключением тех случаев, когда Том хотел покрасоваться перед гостями, привезя их к себе на гондоле, он обычно пользовался менее парадными задними воротами, выходящими на Виа Сан-Спиридионе. Задние ворота, тоже высотой больше четырех метров – вровень с окружавшей дом каменной стеной, – вели в сад, немного запущенный, но все еще пышный, цветущий. Гордостью этого сада были две искривленные оливы и купальня для птиц в форме античной статуи: голый мальчик с широкой плоской чашей в руке. Это был сад, как раз подходящий для венецианского дворца. Немного запущенный, нуждающийся в кое-каком обновлении, которого так и не дождется. Но все равно сияющий вечной красотой, потому что таким прекрасным его создали более двух веков назад. Внутри дом выглядел в точности таким, каким, по мнению Тома, должен выглядеть дом интеллигентного холостяка, во всяком случае в Венеции. Внизу, от парадного фойе до каждой комнаты, мраморный пол в черно-белую шахматную клетку, наверху пол бело-розового мрамора. Обстановка, похожая скорее не на мебель, а на материальное воплощение ренессансной музыки, исполняемой на гобоях, старинных флейтах и виолах “да гамба”. От прислуги – это были Анна и Уго, молодая итальянская пара, до него служившая у постоянно живущего в Венеции американца: они знали и “Кровавую Мэри”, и creme de menthe frappe[41] – Том требовал наведения глянца на резные поверхности шкафчиков, сундуков и стульев, пока в них не начнут вспыхивать тусклые огоньки, перемещающиеся вслед за изменением точки зрения, так что мебель казалась живой. Современность ощущалась только в ванной. В спальне стояла огромная, поперек себя шире, кровать. Том украсил спальню комплектом открыток с видами Неаполя начиная с 1540-го и примерно до 1880 года, эту серию он раскопал в антикварной лавке. Он украшал свой дом больше педели, только этим и занимался. Он больше не сомневался в безошибочности своего вкуса, в Риме такой уверенности еще не ощущал, да и в оформлении той квартиры не было и намека на утонченный вкус. Теперь Том был уверен в себе во всех отношениях.

Уверенность в себе вдохновила даже на письмо к тетушке Дотти, выдержанное в развязном, снисходительном топе, прибегать к которому прежде никогда не хотелось, да это и не удалось бы. Осведомился о ее цветущем здоровье, спросил, как поживает узкий кружок ее злобных подруг в Бостоне, и объяснил, чем ему нравится Европа и почему он собирается некоторое время пожить здесь. Объяснил столь убедительно, что эту часть письма перепечатал отдельно и положил в ящик письменного стола. Сие вдохновенное послание он настрочил однажды после завтрака, сидя в своей спальне в новом шелковом халате, сшитом на заказ в Венеции, и поглядывал в окно на Большой капал, Часовую башню и Пьяцца Сан-Марко по ту сторону канала. Закончив письмо, сварил себе еще кофе и на машинке Дикки написал завещание Дикки, где тот отказывал ему, Тому Рипли, свой ежемесячный доход и все деньги, лежащие на его счетах в различных банках, и подписал его: Герберт Ричард Гринлиф-младший. Сначала Том собирался присовокупить подпись свидетеля, вымышленную итальянскую фамилию человека, которого Дикки якобы зазвал в свою римскую квартиру специально, чтобы заверить завещание, но отказался от этой мысли, опасаясь, как бы байки или мистер Гринлиф, желая оспорить завещание, не принялись выяснять личность свидетеля. Придется рискнуть на незаверенное завещание. К тому же машинка Дикки была совсем разбитая и печатала с погрешностями не менее узнаваемыми, чем индивидуальный почерк, а Том слыхал, что собственноручно написанные завещания действительны и без подписи свидетеля. Ну а подпись была безупречна, в точности такая же, как хитрая затейливая подпись в паспорте Дикки. Прежде чем подписать завещание, Том полчаса тренировался, потом посидел, расслабив кисти рук, потом расписался на клочке бумаги и тут же – на завещании. Пусть кто-нибудь попробует доказать, что это не собственноручная подпись Дикки! Том вставил в машинку конверт, напечатал: “Тем, кого это касается” – с примечанием, запрещающим вскрывать конверт до июня текущего года. Он засунул письмо в боковой карман чемодана, будто настолько не придал ему значения, что даже не потрудился вытащить, когда распаковывал вещи, въехав в этот дом. Затем положил машинку в сумку, спустился вниз по лестнице и бросил в ответвление канала, нечто вроде небольшого, тянувшегося вдоль боковой стены его дома залива, такого узкого, что не могла пройти и лодка. Давно пора было избавиться от машинки, но он все тянул с этим. Наверное, подумал он, подсознательно знал, что когда-нибудь напечатает на ней завещание или еще что-нибудь очень важное, а потому оставил у себя.

По итальянским газетам и парижскому изданию “Геральд трибюн” Том внимательно следил за розыском Гринлифа и расследованием убийства Майлза, что было естественно, поскольку он был приятелем обоих. В конце марта газеты стали выдвигать предположение, что Дикки погиб, что он убит тем или теми, кто подделывал его подпись. В одной из римских газет приводилось мнение неаполитанского эксперта, что подпись на письме из Палермо, где подтверждалась подлинность подписей на чеках, тоже поддельная. Правда, остальные эксперты не соглашались с ним. Какой-то полицейский, не Роверини, а другой, полагал, что преступник или преступники принадлежали к ближайшему окружению Гринлифа, имели доступ к письму из банка и достаточно наглости, чтобы ответить на него самим. Газета цитировала слова этого полицейского: “Загадка не только в том, кто именно совершил подлог, но и в том, как он получил доступ к письму, поскольку портье в гостинице точно помнит, что отдал заказное письмо из банка в собственные руки Гринлифа. Портье вспоминает также, что Гринлиф в Палермо всегда был один…”