Из Зайсана через Хами в Тибет и на верховья Желтой реки - Николай Пржевальский

Xармык. Местность по Балгын-голу весьма изобильна хармыком (nitraria schoberi) — кустарником, принадлежащим к семейству крушиновых (rhamneae) и свойственным всей вообще Внутренней Азии от Каспийского моря до собственно Китая [255]. Впрочем, в Тибете хармык не растет вовсе; его нет также на нижнем Тариме и на Лоб-норе. Царство описываемого растения — это обширные солончаковые болота южного Цайдама. Изобилен хармык, кроме того, в Ала-шане, Ордосе и средней Гоби. Но чем далее к северу, тем этот кустарник все более и более становится редок и мельчает в своих размерах; выше 47° северной широты в собственно Гоби не распространяется [256].

Растет хармык на влажной, глинисто-соленой почве, чаще врассыпную, нежели густыми зарослями. По внешней форме это кустарник корявый, густоветвистый, ростом в 2–3 фута; но в Цайдаме и в долине верхней Хуан-хэ достигает высоты от 5 до 7 футов и выглядит гораздо стройнее.

Цветет хармык обыкновенно в мае, в начале или в конце этого месяца, смотря по местности. Небольшие, собранные в кисти, белые цветки густо усыпают все ветви. Также изобильны и ягоды, по величине и форме отчасти напоминающие черную смородину. Поспевают эти ягоды в конце августа и в первой половине сентября, но висят долго, даже после того, как опадут листья [257]. Цветом ягоды хармыка бывают красные, темновишневые и даже почти черные, вероятно, по степени зрелости. Впрочем, в южном Ала-шане мы встречали, как исключение, зрелые ягоды описываемого растения розового и розовато-палевого цвета. Вкус всех этих весьма сочных ягод сладко-соленый; примесь соли бывает то в большей, то в меньшей степени, смотря по местности и качеств у почвы. Быть может, под влиянием культуры, хармык исподволь совершенно потерял бы свою соленость; тогда эти ягоды сделались бы вполне пригодными для еды. Но и теперь ими не брезгают монголы. Для обитателей же Цайдама хармык составляет важное подспорье к пище; его собирают осенью и сушат впрок на зиму. В таком виде хармык едят, обыкновенно примешивая к дзамбе и предварительно сваривши; кроме того, пьют сладко-соленый отвар.

Верблюды также весьма любят ягоды хармыка. Кроме того, в Цайдаме им питаются многие местные птицы[258], не исключая даже воронов; волки, лисицы и медведи также усердно поедают хармык; им питаются даже ящерицы. Медведи для подобной лакомой пищи ежегодно осенью спускаются из Тибета в южный Цайдам и проводят здесь месяц или два, специально занимаясь пожиранием ягод хармыка.

Тамариск. Другой кустарник, весьма изобильный в южном Цайдаме и также свойственный всей вообще Центральной Азии — это тамариск, называемый монголами сухай-мото. Он представляет несколько видов, из которых наиболее распространен tamarix pallasii; на Тариме изобилен tamarix laxa, а в Ордосе, по долине Желтой реки, кроме Т. pallasii, встречается и tamarix elongata. В Хамийской пустыне тамариск (tamarix pallasii) попадается спорадически; в собственно Гоби и в Ала-шане его нет вовсе.

Подобно хармыку, тамариск произрастает на почве глинистой, лёссовой, только менее соленой и менее влажной. Само растение представляет стройный кустарник от 5 до 7 футов, даже до 10 футов высотою. Но в Цайдаме и по долине верхней Хуан-хэ, тамариск (Т. Pallasii) иногда является деревом до 20 футов высотою при толщине ствола у корня от 1 до 1 1 /2 футов. Яркозеленые ветви описываемого растения в июне покрываются развесистыми метелками розовых цветов, скученных обыкновенно на вершине куста. Тогда и в пустыне подобные заросли напоминают собою сад.

Тамариск доставляет хорошее топливо. Кроме того, его ветви с охотою поедают верблюды [259], и эта пища весьма для них полезна, в особенности при кашле.

Растет тамариск обыкновенно довольно редким насаждением, хотя на более выгодных местах (например, в долине верхней и средней Хуан-хэ) нередки и густые заросли этого кустарника. Там же, где почва, им покрытая, состоит из рыхлой лёссовой глины, ветры выдувают промежуточный слой и наваливают эту пыль вместе с песком на соседние кусты, отчего почва под ними постоянно повышается. Мало-помалу из такого наноса и истлевших остатков самого растения образуются значительные бугры, на которых растут следующие поколения. Подобные бугры, образуемые также и хармыком, весьма изобильны в некоторых местах центральной азиатской пустыни — на нижнем Тариме, в Ордосе, Ала-шане и частью в Цайдаме(60).

Князь Курлык-бэйсе. Через день после нашего прибытия на р. Балгын-гол сюда приехал с противоположной стороны оз. Курлык-нор местный князь бэйсе (т. е. князь 5-й степени), почему-то не пожелавший, чтобы мы сами пришли на его стойбище. В одной версте от нашего бивуака была поставлена юрта, в которой приехавший князь переоделся в свое парадное одеяние и тотчас явился к нам со свитою человек в десять. Сам бэйсе — молодой человек лет тридцати, немытый и грязный. Помимо парадного красного одеяния, он надел на себя, вероятно, желая хвастнуть перед нами, множество различных побрякушек, в особенности серебряных колец на руки, которые тем не менее были грязнее самого грязного сапога. Свита князя выглядывала также подстать своему повелителю.

После обычных приветствий и расспросов о благополучии пути разговор перешел на самые интересные для нас предметы: проводников, верблюдов, баранов и т. п. Все это необходимо было нам добыть для дальнейшего пути в Тибет. Но, к крайнему нашему удивлению и огорчению, курлыкский бэйсе, вероятно, уже получивший должные внушения от китайцев, сразу начал отказывать во всем, отговариваясь то своею неопытностью, то трудными для скотоводства годами, то, наконец, неимением в курлыкском хошуне людей, знающих дорогу в Тибет. Пришлось пока выжидать и предложить князю подумать, как бы устроить нас на дальнейший путь. С тем бэйсе и уехал в свою юрту.

Немного погодя, я сам отправился к нему отдать визит и возобновить переговоры. Князь вышел навстречу и ввел меня в свое временное обиталище. Это была грязная дырявая юрта, против лазейки в которую лежал на земле красный войлок; на нем я уселся вместе с бэйсе. Перед нами тотчас поставили чашки с чаем и дзамбою; сбоку же князя положили баранью требушину, наполненную маслом. Из столь прелестного сосуда князь доставал своими грязнейшими пальцами масло и клал его в чай как себе, так и своим приближенным. Предложено было и мне подобное угощение, но я от него отказался.

Крутое наше с ним обращение. Затем опять возобновлен был разговор о нашем дальнейшем следовании в Тибет; опять начались со стороны князя и его приближенных рассказы о трудности дороги, неимении проводников, верблюдов и т. д. Чтобы сразу покончить эту вздорную болтовню, я велел своему толмачу монгольского языка и главному дипломату при всех сношениях с монголами, уряднику Иринчинову, передать князю, что уже не в первый раз путешествую в этих местах, знаю хорошо, что в Тибет из Цайдама постоянно ходят монголы и что, опираясь на свой пекинский паспорт, я не только прошу, но даже требую от бэйсе, конечно, не даром, снабдить нас проводником и всем необходимым на дальнейший путь. Срок такого ультиматума был назначен до завтра. В противном случае я грозил князю, во-первых, жаловаться на него в Пекин (конечно, бесполезно), а во-вторых, отнять силою необходимое нам продовольствие, если его не продадут по доброй воле. С тем я и уехал от бэйсе. Иринчинов же на несколько времени остался у князя и еще более напугал его относительно возможности завтрашней экзекуции.

Утром следующего дня бэйсе приехал к нам и опять начал было прежние свои уверения в готовности, но невозможности исполнить наши требования. Тогда я разругал князя и его ближайших советников, велел им убираться вон из нашей палатки и грозил тотчас же прибегнуть еще к более крутым мерам. Как и везде в Азии, подобное обращение сразу отклонило все проволочки и привело к осязательным результатам. Прогнанные из нашей палатки бэйсе и его приближенные, уселись, отойдя немного, в кружок на земле, несколько времени советовались и, наконец, объявили, что готовы исполнить наши требования, за исключением проводника прямо в Тибет, но обещали дать вожака до стойбища соседнего цайдамского князя Дзун-засака, того самого, у которого мы были в 1872 и 1873 годах при своем первом путешествии в Тибет. На такую комбинацию пришлось согласиться, тем более, что после подобных недоброжелательных сношений с Курлык-бэйсе уже невозможно было оставить у него на хранение нашу лишнюю кладь до возвращения из Тибета.

Комическая закупка продовольствия. Остаток дня и весь следующий день употреблены были на покупку от Курлык-бэйсе войлочной юрты, необходимой при сильных зимних холодах Тибета, 15 баранов, 6 пудов дзамбы, 15 пудов ячменя для верховых лошадей, веревок, войлоков и других потребных при вьючной езде мелочей. Все это продавал лично сам князь, не стыдившийся даже выбирать наиболее плохих баранов из своих стад. Но всего комичнее производилась продажа ячменя. Для столь важной операции отправился также сам бэйсе в сопровождении свиты и трех посланных мною с мешками казаков. Приехав на то место, где было закопано в землю зерно, князь и его приближенные сошли с лошадей; рабочие же монголы начали откапывать землю. Когда добрались до глубоко спрятанного, словно великое сокровище, ячменя, тогда доверенный князя с небольшой меркой, шином [260], залез в яму и нагребал там зерна. Князь же и его свита сообща вели счет, и лишь только наполненный ячменем шин показывался из ямы, все в один голос кричали: "гурбу" (третий), "дурб" (четвертый), "табу" (пятый) и т. д., словом такой-то по счету. Мои казаки хохотали до упаду при виде всей этой процедуры и даже внушали князю: "как, мол, тебе не стыдно заниматься такими пустяками". Но Курлык-бэйсе был не из особенно совестливых людей. Он даже не стеснялся выпрашивать табак у тех же казаков и на обратном пути пригласил их к себе в юрту пить чай. Здесь казаки стали с князем в самые короткие отношения. Когда же один из них спел русскую песню, то бэйсе пришел в такой восторг, что сам подносил запевале чай и заставлял своих приближенных закуривать ему трубку. На прощанье казаки подарили князю горсть табаку, серебряный гривенник и случайно найденный в кармане завалявшийся кусочек сахару; расстались полными друзьями.