Россия крепостная. История народного рабства - Борис Керженцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
О том, как вообще добродушно принято относиться к подобным развлечениям русских помещиков в отечественной литературе, можно судить, например, по комментариям Татьяны Дьшник, театрального историка, издавшей в 1927 году книжку о крепостных театрах. Она отзывается о Есипове с удивительным благодушием: «Рано состарившийся холостяк, пустой и добрый человек, он не в силах отказать себе ни в чем и погрязает в чувственных удовольствиях… потчует своих гостей после спектакля скверным ужином и оргиями с актрисами…»
Таких «добрых» людей, слишком приверженных при этом чувственным удовольствиям, было немало среди русских помещиков. Один из них — московский вельможа князь Николай Юсупов. Искусствоведы могут долго рассказывать о достижениях князя на поприще отечественной культуры, о его милых причудах и изысканном вкусе, о собрании картин и древностей, хранившихся в покоях роскошного дворца в Архангельском, а также о том, что, управляя императорскими театрами с 1791 по 1799 год, он сделал многое для развития русской сцены…
Корреспондент Вольтера, человек «европейской образованности», в частной жизни Юсупов обладал привычками азиатского деспота, о чем не любят упоминать искусствоведы. В своем особняке в Москве он держал театр и группу танцовщиц — пятнадцать—двадцать самых красивых девушек, отобранных из числа актрис домашнего театра, уроки которым давал за огромные деньги знаменитый танцмейстер Иогель. Готовили этих невольниц в княжеском особняке для целей, далеких от чистого искусства. И.А. Арсеньев писал об этом в своем «Живом слове о неживых»: «Великим постом, когда прекращались представления на императорских театрах, Юсупов приглашал к себе закадычных друзей и приятелей на представление своего крепостного кордебалета. Танцовщицы, когда Юсупов давал известный знак, спускали моментально свои костюмы и являлись перед зрителями в природном виде, что приводило в восторг стариков, любителей всего изящнаго».
Но если для престарелых господ подобное греховное развлечение, тем более во время Великого поста, было сознательным свободным выбором, то для невольных участниц этих княжеских «вечеринок» дело обстояло совершенно иначе. По приказу помещика юных девушек вырывали из патриархальных крестьянских семей, живущих крайне консервативными религиозными представлениями, и насильно учили пороку. Что вынесли, какие физические и духовные мучения вытерпели эти несчастные Ариши и Фени, прежде чем научиться со смехом обнажаться перед взорами похотливых вельмож, в то время как для их матерей недопустимым грехом было опростоволоситься перед посторонними? Какая боль скрыта за их улыбками?! И могли бы действительно какие-нибудь иноземные завоеватели причинить им большее унижение, а вместе с тем и всему народу, его традициям, чести и достоинству, чем эти «природные» господа?
«Прасковья Ивановна Ковалевская взята была от жившего исстари в доме нашем доброго и честного семейства» — таким торжественным тоном повествует граф Н.П. Шереметев в «Завещательном письме сыну» об истории своей страсти к крепостной актрисе Параше. Историей этой любви не устают умиляться на протяжении вот уже двух столетий, а между тем в ней мало привлекательного, если посмотреть на нее без излишней сентиментальности.
Граф Николай Шереметев, владелец 140 000 крепостных крестьян и необозримых поместий, богат как венценосный монарх, но при этом счастливее любого монарха, поскольку совершенно избавлен от всяких правительственных или хозяйственных забот. Он долго путешествует по Европе, дополняя полученное превосходное образование личными впечатлениями. По возвращении в Россию начинается его придворная карьера — ордена и высокие должности сыпятся на него как из рога изобилия без всякого усилия, конечно, с его стороны, но скоро и этот блеск надоедает баловню судьбы, и он в 37 лет удаляется в свои поместья вести жизнь частного владельца. По временам его охватывает хандра, тогда он объявляет друзьям о своем решительном намерении уйти в монастырь, «носить воду, дрова в келью и выметать сор своими руками». Но, временно утешенный такими благочестивыми намерениями, вновь предается праздным удовольствиям — выезжает на охоту в сопровождении почти тысячи человек свиты, среди которых дворня, мелкие дворяне-приживалы, и вслед за графской кавалькадой — бесконечная вереница подвод с поварами, лакеями, шатрами и всевозможными запасами. Иногда графские охоты представляли собой и вовсе невероятное зрелище — когда к ним присоединялись сотни званых и незваных гостей, множество карет и всадников, и окрестности на много верст покрывались лаем, ржанием, звуками рогов, блеском дорогих нарядов и оружия. Если современник виденную им охоту провинциального помещика Арапова назвал «походом Донского на Мамая», то шереметевские охоты вполне можно сравнить с выездом на неприятеля какого-нибудь восточного владыки, вроде царя Дария.
Одна из любимых забав графа — его театр, а точнее, три домашних театра, доставшиеся ему еще от отца, графа Петра Борисовича Шереметева, также не чуждого любви к прекрасному. Самый любимый из них — в селе Кусково. Несмотря на славу лучшего домашнего театра и визиты коронованных гостей, актерам и музыкантам живется там не слишком сладко. Тяжелее всех приходилось танцовщицам, или «танцующим бабам», как они обозначались обычно в списках труппы. Их ценили меньше прочих, тесное помещение, в котором они жили, даже отапливалось редко и скудно, обычно по особому распоряжению и в случае болезни кого-нибудь из них.
В лучшем положении находились «комедиантки» — собственно примы графской труппы. Их кормили изысканными яствами, одевали в «господское» платье, специальные педагоги учили их французскому языку, хорошим манерам, давали необходимые знания из области литературы, искусства, истории. Но при этом все они были наложницами скучающего графа Николая Петровича, который вел себя с ними совершенно, как султан в своем гареме. У Шереметева была игривая забава — оставлять носовой шелковый платок в комнате очередной избранницы — это был знак того, что в этот раз именно она удостоится благосклонности господина. И точно — к ночи его сиятельство являлся за своим платком, да так и оставался до утра.
На этом фоне не только двусмысленно, но просто нелепо звучит следующий восторженный отзыв одного историка искусства о неожиданно вспыхнувшей страсти графа к П. Ковалевой:
