Главная улица - Синклер Льюис

— Да, конечно, если смотреть так…

— Я не могу закупать продукты большими количествами, должна держаться лавок, где отпускают в кредит, не могу рассчитывать вперед, так как не знаю, сколько у меня будет денег. Вот чем я плачу за твое восхитительное представление о собственной щедрости! Ты заставляешь меня…

— Погоди! Погоди! Ты сама знаешь, что преувеличиваешь. Все эти глупости про содержанку ты только что придумала. И тебе никогда не надо было «улыбочками выклянчивать деньги». Но в остальном ты, может быть, и права. Ты должна вести хозяйство, как коммерческое дело. Завтра я составлю подробный план, ты будешь получать определенную сумму или процент и будешь иметь свой текущий счет в банке.

— О, вот это мило с твоей стороны!

Она повернулась к нему, стараясь быть ласковой. Но в пламени спички, которой он зажигал потухшую зловонную сигару, она увидела покрасневшие злые глаза. Он опустил голову, и под подбородком собралась жирная, покрытая светлой щетиной складка.

Кэрол сидела не двигаясь, пока он не прохрипел:

— Нет! В этом нет ничего милого. Это просто справедливо. И видит бог, я хочу быть справедливым. Но я требую справедливости и от других. А ты так горда и так свысока смотришь на всех! Возьмем Сэма Кларка: добрейшая душа, честный, преданный и отличный товарищ…

— Да, и прекрасно бьет уток, не забудь этого!

— Ну что же, и прекрасный стрелок в то же время. Сэм заходит посидеть вечерком, и только потому, что он не зажигает сигару, а просто перекатывает ее во рту да иногда сплевывает на пол, ты смотришь на него, как на свинью. Ты этого не знаешь, но я наблюдал за тобой и надеюсь, что Сэм не заметил, но я-то всегда вижу!

— Да, у меня бывало чувство брезгливости. Плевать — брр! Но мне жаль, что ты отгадал мои мысли. Я старалась быть с ним любезной и скрывала их.

— Я, может быть, вижу гораздо больше, чем ты думаешь!

— Охотно верю.

— А знаешь, почему Сэм не зажигает сигары, когда бывает у нас?

— Почему?

— Он страшно боится обидеть тебя курением. Ты нагнала на него страху. Стоит ему заговорить о погоде, как ты заводишь про Готе, или… как его? — Гете, или о каких-нибудь таких высоких материях, отлично зная, что это не по его части. Он так оробел, что почти никогда и не заглядывает.

— О, мне очень жаль! Но я уверена, что теперь преувеличиваешь ты.

— А по-моему, нисколько! И скажу тебе одно: если будет так продолжаться, ты разгонишь всех моих друзей.

— Это было бы с моей стороны отвратительно. Ты знаешь, что я не хочу… Уил, да чем же я, собственно, пугаю Сэма?.. Если только это на самом деле так.

— Очень просто. Когда он приходит, то вместо того, чтобы положить ноги на другой стул, расстегнуть жилетку и рассказать мне крепкий анекдотец или пошутить о чем-нибудь, он сидит на краешке стула, старается вести разговор о политике и не смеет даже выругаться. А если он хоть изредка не выругается, он чувствует себя скверно!

— Другими словами, он чувствует себя скверно, если не может вести себя, как мужик в грязной лачуге?

— Ну, довольно об этом! Ты хочешь знать, чем ты его отпугиваешь? Во-первых, ты нарочно задаешь ему вопросы, на которые ему никак не ответить, — всякому дураку ясно, что ты над ним просто издеваешься, — а потом ты шокируешь его разговорами о содержанках и тому подобном, вот как сейчас…

— О, конечно! Целомудренный Сэм лично никогда не упоминает о таких заблудших леди!

— Во всяком случае, не в присутствии дам. Головой ручаюсь!

— Итак, непристойно не уметь притворяться, что…

— Знаешь, не будем вдаваться в психологию и всякие такие дебри. Я говорю, что, во-первых, ты шокируешь его, а затем ты так перескакиваешь с предмета на предмет, что никому не угнаться за тобой. То ты хочешь танцевать, то барабанишь на рояле, то становишься чернее тучи и не желаешь даже разговаривать. Если у тебя так меняются настроения, то не можешь ли ты предаваться им наедине с собой?

— Ну, дорогой мой, я ничего так не хочу, как побыть иногда наедине с собой! Иметь отдельную комнату! Ты, по-видимому, находишь, что я могу сидеть тут, и деликатно мечтать, и предаваться моим «настроениям», когда ты вваливаешься из ванной с намыленной физиономией и орешь: «Где мои коричневые штаны?»

— Хм!

Ее слова, по-видимому, не произвели особого впечатления. Кенникот больше ничего не ответил. Он слез с кровати, гулко шлепнув ногами о пол. Потом вышел из комнаты — смешная фигура в мешковатой пижаме. Она слышала, как в ванной он набирал воду, чтобы напиться. Она была возмущена его пренебрежением, съежилась в постели и, когда он вернулся, смотрела в другую сторону. Он не обратил на нее внимания. Бухнувшись в кровать, он зевнул и словно невзначай заметил:

— Ладно. Когда выстрою новый дом, сможешь уединяться сколько захочешь.

— Когда это будет!

— Придет время, построю. Не беспокойся! Но, конечно, благодарности я за это не жду.

Теперь она произнесла: «Хм!» Она вдруг почувствовала себя сильной и независимой, соскочила с постели, выудила из картонки для перчаток в правом верхнем ящике комода одинокую окаменевшую шоколадку, раскусила ее, почувствовала кокосовую начинку, пробормотала: «Черт!» — и тут же пожалела, что у нее вырвалось это слово, лишившее ее превосходства над мужем с его вульгарными выражениями. Она швырнула шоколадку в мусорную корзинку, где та злобно и насмешливо зашуршала среди рваных полотняных воротничков и коробок из-под зубного порошка. Затем Кэрол, исполненная трагизма, с великим достоинством возвратилась в постель.

Все это время Кенникот продолжал рассуждать о том, что он ни за что не ждет благодарности. А она думала о том, что он «деревенщина», что она ненавидит его, что было безумием выйти за него замуж, что она сделала это только потому, что устала работать, что пора отдать в чистку длинные перчатки, что она больше ничего не сделает для него и что надо не забыть про кукурузу ему на завтрак. Но вдруг его слова заставили ее снова прислушаться. Он бушевал:

— Дурак я, что думаю о новом доме! Пока я его выстрою, ты, верно, успеешь рассорить меня со всеми моими друзьями и со всеми пациентами.

Она разом села и холодно сказала:

— Очень благодарна тебе за откровенно высказанное мнение. Если это выражает твои чувства ко мне, если я такая помеха для тебя, я не могу оставаться ни минуты под этой крышей. Я вполне способна зарабатывать себе на жизнь. Я сейчас же уйду, и, раз тебе так хочется, ты можешь получить развод! Тебе нужна не женщина, а кроткая корова, которая с удовольствием слушала бы и смотрела, как твои любезные друзья разговаривают о погоде и плюют на пол!

— Тише! Не будь дурой!

— Ты очень скоро узнаешь, дура я или нет! Я говорю серьезно. Неужели ты думаешь, что я останусь здесь хоть секунду, узнав, что ты из-за меня страдаешь? Уж настолько-то чувство справедливости во мне все-таки развито…

— Пожалуйста, не увиливай, Кэрри! Это…

— Я увиливаю? Так позволь сказать тебе…

— Это не спектакль. Это наша серьезная попытка сговориться по основным вопросам. Мы оба погорячились и наговорили много такого, чего вовсе не думали. Конечно, было бы хорошо, если бы мы были четой вдохновенных поэтов и беседовали только о розах и лунном свете, но мы просто люди. Ну так вот. Перестанем грызть друг друга и признаем, что мы оба делаем глупости. Подумай: ты отлично знаешь, что смотришь на людей сверху вниз. Ты не так уж плоха, как утверждал я, но и не так уж хороша, как пытаешься изобразить ты. Далеко не так. Почему ты такая надменная? Почему ты не можешь принимать людей такими, какие они есть?

Она не успела собраться к торжественному уходу из «кукольного дома». Она задумчиво произнесла:

— Это, вероятно, у меня с детства.

Она остановилась. Когда же заговорила снова, слова ее звучали искусственно, голос был проникнут книжной мечтательностью:

— Мой отец был самый деликатный человек на свете, но и он смотрел на обыкновенных людей свысока. О да! С полным правом. И потом — долина Миннесоты… я просиживала там часами над обрывами Манкейто, и глядела перед собой, опершись подбородком на руку, и мечтала писать стихи. Блестящие крутые крыши подо мной, река, а дальше окутанные туманом поля и ряды отвесных скал… Все это ограждало мои мечты. Я жила в долине. Но прерия… Мысли разлетаются по безграничному пространству. Как ты думаешь, не в этом ли дело?

— Гм, да! Может быть. Но… ты постоянно говоришь о том, что надо брать от жизни как можно больше, чтобы зря не уходили годы, а тут ты сама лишаешь себя здоровых домашних удовольствий только потому, что люди здесь не носят фрака и не ходят в нем среди дня на…

— Смокинга! Ах, прости, я не хотела прерывать тебя.

— … на званые чаепития. Возьми Джека Элдера. Ты думаешь, что Джек не имеет понятия ни о чем, кроме лесозаготовок и цен на бревна. А знаешь ты, что Джек без ума от музыки? Он вставляет в граммофон оперные пластинки и сидит и слушает, закрыв глаза… Или возьми Лайма Кэсса. Это необыкновенно знающий человек.