Культура заговора : От убийства Кеннеди до «секретных материалов» - Питер Найт

Как мы уже видели, в постмодернистских работах — от Бодрийяра до Джеймисона — крайне опосредованная смерть Дж. Ф. К. представляет собой предел, после которого мир стал неконтролируемым (по выражению Делилло). В этом смысле сбивающие с толку и противоречивые события на Дили-плаза, продублированные и пересказанные в бесчисленных медиаповторах, становятся подходящей первичной сценой культурной логики позднего капитализма, в которой господствует спектакль симуляции. Усиливающееся сомнение даже в самых главных фактах и причинно-следственных связях превращает дело об убийстве Кеннеди в удобный миф о начале, требующийся культурной логике, сомневающейся в авторитетной силе повествования. Распространение повествований о заговорщической деятельности власти, по сути, помогло подорвать авторитет самого повествования. В этом смысле заострившийся за последние сорок лет конспирологический акцент в деле Кеннеди способствовал возникновению неискоренимого ощущения неестественности, тайны и скептицизма, превратив убийство в подходящий источник распространившегося ощущения паранойи, хотя и не похожей на «параноидальный стиль», описанный Ричардом Хофштадтером.

Таким образом, культура заговора, окружающая дело об убийстве Кеннеди, настолько живуча не потому, что она обеспечивает компенсаторное ощущение завершенности и логической последовательности и даже не потому, что она привела к утрате невинности, а потому, что она на редкость созвучна постмодернистскому недоверию к окончательным повествовательным решениям. И действительно, как следует из теоретически го анализа постмодернистских литературы и кинематографа, культура паранойи нераздельно связана с культурой постмодернизма, и не последнюю роль в этом сыграло то, что они обе видят свою парадоксальную вымышленную первопричину в убийстве Кеннеди.

Проблема без названия: феминизм и образование заговора

Со времен промышленной революции женщины «среднего класса» на Западе подчинялись идеалам и стереотипам, а также материальным ограничениям. Эта ситуация, уникальная для этой группы, означает, что исследования «культурных заговоров», однозначно, можно проводить и по отношению к ним.

— Тут что-то есть, что-то должно быть, — сказала она. — Сходи посмотри. Ты же сделаешь это, ну пожалуйста! Грудь у нее так и выпирает, а от задницы почти ничего не осталось! Дом у нее как в рекламе. Как у Кэрол, и у Донны, и у Кит Сандерсен!

— Рано или поздно она должна была навести у себя порядок; там был настоящий свинарник.

— Она изменилась, Уолтер! Она говорит не так, как раньше, думает не так, как раньше, — и я не собираюсь сидеть сложа руки и ждать, чтобы то же самое случилось со мной!

Отдельные теории заговора, с которыми мы сталкивались до сих пор, в конечном итоге разрастаются, превращаясь в тщательно продуманные, оснащенные множеством подробностей конструкции. От убийства Кеннеди до сериала «Секретные материалы» эти причудливые построения нередко угрожают затянуть все вокруг в водоворот всепоглощающей воли к интерпретации. Вместе с тем многие американцы пользуются конспирологической риторикой, не развивая при этом законченных теорий заговора и не разделяя полностью те самые теории, которые они действительно развивают. Контуры заговора очерчивают нестройные подозрения по поводу того, что повседневная жизнь контролируется крупными невидимыми силами, а не является результатом простого совпадения. Эти страхи зависают где-то между буквальным и метафорическим, убеждением в том, что сегодняшнюю ситуацию нельзя объяснить без какой-нибудь теории заговора, и сомнением в том, что какой-либо заговор действительно существует. Вопрос о том, насколько буквально следует воспринимать эти обвинения, порой становится решающим в стремлении людей, силящихся понять и выразить окружающий их мир. В борьбе за то, чтобы дать название — и найти кого-нибудь, кого можно обвинить, — тому, что Бетти Фридан, как известно, окрестила «проблемой без названия», феминистские авторы часто обращаются к конспирологической риторике.

В 1990 году Наоми Вулф завоевала широкую известность благодаря своей книге «Миф о красоте», в которой она анализировала положение женщин, по-прежнему страдающих от угнетения, несмотря на кажущиеся успехи женского движения, достигнутые на протяжении нескольких десятилетий. Перечислив во введении уловки «теперь уже сознательной рыночной манипуляции» со стороны индустрии питания, косметики и порнографии, Наоми Вулф настойчиво утверждает, что «это не теория заговора».[252] А рассказав о том, как «срочно потребовалась идеология, заставляющая женщин чувствовать себя «никчемными», чтобы противостоять феминизму, заставившему нас думать, что мы чего-нибудь да стоим», она заявляет, что эта точка зрения «не предполагает какого-то заговора». Другой пример: в предисловии к книге «Обратная реакция», в которой объединен берущий начало в «Мифе о красоте» анализ современного антифеминизма, Сьюзен Фалуди совершает похожий риторический маневр. После краткого обзора симптомов антифеминизма, которым посвящена ее книга, она предупреждает читателя о том, что «обратная реакция не является заговором».[253]

Почему писательницы, подобные Вулф и Фалуди, должны гак явно настаивать на том, что их анализ нельзя считать теорией заговора? Хочется сказать, что за последние тридцать лет метафора заговора сыграла важную роль в развитии популярной американской феминистической литературы, вызванном ее стремлением договориться по поводу «проблемы без названия»[254] и найти подходящий для нее термин. С одной стороны, конспиративисгские тропы оказались ключевыми не только при постановке вопросов о вине, ответственности и действии, но и при увязывании личного и политического в одну универсальную метафору, вокруг которой могло бы объединиться женское движение. С другой стороны, в последние годы некоторые феминисты-ученые постструктура-листского толка спорят с популярным феминизмом вообще и с так называемым жертвенным феминизмом в частности как раз потому, что они опираются на модель социальной обусловленности, которая не обязательно является конспирологической. В этой главе речь пойдет о том, как модель заговора помогла сформировать сплоченное феминистическое движение и, в то же время, стала источником разногласий в рядах феминистских мыслителей.

Опубликованная в 1963 году книга Бетти Фридан «Тайна женственности» завоевала мгновенный успех, оставаясь в списке бестселлеров New York Times почти два года. Несомненно, своей популярностью «Тайна женственности» отчасти была обязана живому стилю, в котором она написана: многие отрывки читаются как настоящий триллер, а Фридан предстает детективом-одиночкой, отыскивающим ключи к разгадке непостижимой тайны.[255] Автор пишет, как она слушала домохозяек «среднего класса», рассказывавших о своей неудовлетворенности семейной жизнью, пока «постепенно не начала понимать, что эта проблема без названия касается бесчисленного множества женщин в Америке».[256] Так, после своей первой вылазки в пригороды Фридан пишет следующее:

Я рассказала обо всем своему консультанту [психоаналитику] и отметила, что ни одна из четырех женщин, казавшихся «удовлетворенными», не была только лишь домохозяйкой, а одна из них вообще работала по своей профессии. «Это просто совпадение», — сказал он. Но я сомневалась, что это было совпадением (FM, 205).

По мере продвижения поисков тихий голосок сомнения (возможно, именно тот, что разговаривает с Марлоу в детективах Реймонда Чандлера) звучит все громче и настойчивей, потому что разрозненные фрагменты головоломки начинают складываться в цельную картину:

Все они были красивыми, умными американками, можно было позавидовать их были домам, мужьям, детям и личной одаренности. Так почему же многими из них управляли? Потом, увидев, что одна и та же модель повторяется снова и снова в похожих пригородах, я поняла, что вряд ли это было совпадением (FM, 207).

Фридан считает совпадения признаком заговора. Она находит «множество подсказок, беседуя в пригородах с врачами, гинекологами, акушерками, докторами, наблюдающими за детьми, нуждающимися в специальном уходе, педиатрами, школьными методистами, преподавателями колледжей, консультантами по вопросам семьи и брака, психиатрами и священниками» (FM, 28). Вся эта информация разоблачает совместные усилия органов социального обеспечения, образовательных учреждений и медиаструктур, манипулирующих женщинами в послевоенный период, чтобы вернуть их в лоно семейной жизни, несмотря на достижения, которые Фридан приписывает «первой волне» феминизма конца викторианской эпохи и начала XX века.