Имперская графиня Гизела - Евгения Марлитт

Смягченное сердце девушки снова возмутилось.

— Я сама сумею отвечать за свои поступки! — возразила она гордо, обнимая левой рукой ребенка.

Он отошел от нее и снова склонился над женщиной. Старания его, однако, остались безуспешны — ни неоднократные приемы мадеры, ни растиранье висков и пульса крепкой эссенцией не могли вернуть силы женщине.

Долгая нерешительность, казалось, не была в числе качеств этого человека — не долго думая, он поднял больную и понес ее на руках в Лесной дом.

Какой мощной и в то же время какой свободной поступью шел этот величественный чужестранец! Какая разница между им, так человечески помогающим своему ближнему, и владетелем Белого замка! Его превосходительство целыми залпами освежающей эссенции опрыскивал вокруг себя воздух, если ему случайно доводилось находиться поблизости от «индивидуума», носящего на себе печать бедности.

Глава 16

И вот Гизела снова стояла на том самом месте, откуда только что бежала с таким ужасом. Она в молчании следовала за идущими впереди мужчинами.

Больная внесена была в дом, и с тревогой в сердце молодая девушка ждала, чтобы кто-нибудь пришел забрать у нее ребенка.

Между тем она занимала его, указывая ему то на обезьянку, то на попугая, и подносила его близко к фонтану.

Наконец, португалец вышел снова на террасу в сопровождении домоправительницы.

Женщина, очевидно, не подозревала, у кого находился ребенок, которого она должна была взять, ибо торопливо и испуганно стала спускаться с лестницы при виде Гизелы.

— Но, ваше сиятельство, — сказала она с низким, почтительным книксеном, — как это возможно!.. Носить этакого тяжелого, грязного ребенка!

И она хотела было взять его от Гизелы. Но не тут-то было. Мальчик охватил ручонками шею графини и, закинув назад голову, разразился плачем.

— Тише, замолчи, маленький крикун! — успокаивала его почтенная женщина. — Твоя бедная мама испугается!

Но все старания переманить ребенка с рук молодой девушки ни к чему не привели.

Португалец между тем спустился с лестницы. Сопротивление и плач ребенка, казалось, причиняли ему какое-то странное волнение, — глаза его пылали и со странным беспокойством устремлены были на маленького упрямца, все крепче и крепче цеплявшегося за нежную белую шею девушки и уткнувшегося в массу ее белокурых, шелковистых волос.

Южной вспыльчивой натуре португальца, кажется, уже надоела эта сцена; он нетерпеливо потопывал ногой и несколько раз поднимал руку, точно силой хотел забрать маленького упрямца из рук девушки.

Лицо Гизелы вспыхнуло — она нерешительно взглянула на дом. Было ясно, что девушка боролась сама с собой.

При нетерпеливых движениях португальца она, успокаивая, прижала мальчика к себе.

— Замолчи, мой милый, я тебя снесу к твоей маме! — сказала она решительным и в то же время нежно-успокаивающим тоном и твердыми шагами стала подниматься по лестнице.

Зиверт из дверей смотрел на происходившее.

Подойдя к порогу, Гизела остановилась перед стариком. Гордо выпрямившись, но в то же время склоняя свою прекрасную голову, она поистине была неотразимо прелестна в своей девственной красоте.

— На этот раз не беспокойтесь, — обратилась она к нему со слегка дрожащими губами. — Если по следам моим и идет бедствие, как вы говорили, то в эту минуту оно теряет всю свою силу, ибо дитя это разрушает его могущество, Старый солдат, может быть в первый раз в своей жизни, опустил глаза, в то время как графиня входила в галерею.

Следовавшая за ней домоправительница отворила дверь, которая вела в комнату южной башни.

Там, на складной кровати, на чистом белье под мягким одеялом лежала бедная женщина, протягивая с беспокойством во взоре руки навстречу своему ребенку, — она должна была слышать его крик.

Гизела посадила мальчика на кровать; при этом рука ее почувствовала слабое пожатие — больная подняла ее к своим бледным, запекшимся губам. Не подозревала эта бедная женщина, какая тяжелая жертва принесена была ради нее в эту минуту гордой, высокорожденной графиней.

У Гизелы сохранилось самое неясное представление о той бурной ночи, когда она со своим отчимом искала гостеприимства в Лесном доме, — да и понятно, употреблены были все усилия, чтобы уничтожить в ней все воспоминания об этом происшествии.

Она не узнала комнаты и не подозревала, что в то самое мгновение стоит на том самом месте, где когда-то слепая старуха со злобой оттолкнула от себя ее маленькую руку.

В эту минуту сердце ее щемило от какого-то необъяснимого чувства.

Глаза ее робко скользили по комнате — глубокие оконные ниши придавали ей такой мрачный, негостеприимный вид.

Старинная, как видно, немало послужившая на своем веку мебель, какую в Белом замке едва ли поставили бы и в помещении для прислуги, стояла вдоль стен, увешанных полинялыми масляными картинами в черных деревянных рамах, портретами, изображающими самые обыденные личности в мещанской до крайности обстановке… Наверно, это была комната ожесточенного старика, хотя этому минутному предположению и противоречило присутствие очень элегантных золотых часов, стоявших на комоде, и небольшого столика в оконной нише с изящным письменным прибором.

Над изголовьем кровати, на стене, висел темный занавес, главным образом произведший впечатление на девушку. Очевидно, назначением его было скрывать собой — и не от солнечного луча, ибо этот угол достаточно был удален от света, — от глаз посторонних чей-то портрет… Когда укладывали на кровать больную, занавес нечаянно отдернули на середине, отчего образовалась очень узкая щель, но и ее достаточно было, чтобы не отвести глаз от скрытого за занавесом лица. Глубокие, меланхолические глаза, оттеняющие их сросшиеся брови невольно приковывали внимание зрителя.

Гизела точно видела когда-то это прекрасное, задумчивое лицо с русой бородой — может статься, в какой-нибудь из тех раскрашенных книг с германскими сагами, которые она так любила, еще будучи ребенком… Было что то неземное в этом облике: или никогда не существовало подобного человека, или же кисть художника мастерски прописала на портрете всю историю жизни и страданий его хозяина.

И сам портрет, и вся обстановка комнаты производили какое-то безотчетно грустное впечатление на девушку.

Поспешно вынув все находившиеся при ней деньги, она положила их на постель больной. Взяв с нее обещание по выздоровлении прийти в Аренсберг, она оставила комнату.

Быстро миновав галерею, она вошла на террасу.

— Вы, как видно, очень торопитесь оставить мой дом? — раздался рядом с ней голос португальца.

— Да, — прошептала она, проходя мимо него. — Я боюсь здесь старика и… — она замолчала.